добьется известности, как какой-нибудь Корнейчук или Штейн, бросит к чертям науку и станет служить одной Мельпомене…
Расторгуев слушал его, не мешал: быть неучтивым он просто не мог. Софья Павловна удалилась.
— Начнем. Без нее будет легче.
Читал Мышковский артистично и подряд одолел две пьесы. Но тут баритон его начал сдавать.
— Соображу кофеек!
Кофе «сообразил» густой, добавлял в него черный перец, тертый чеснок, белок сырого яйца — для золотистости и чистоты напитка. Когда это снадобье средневековой алхимии было готово, пить его мог только Борис Амосович. У Расторгуева от первых глотков приступом подкатила изжога. Зато хозяин квартиры, осушив две чашки, налил себе третью. К такому напитку он, видно, привык. Вновь Мышковский стал бодрым. Жестикулируя, читал еще часа три…
Но вот неловким движением руки драматург опрокинул чашку с недопитым кофе. Черное сусло трауром залило рукопись.
— Досадно, — очнулся от упоения Мышковский.
— В самом деле, — сказал полусонный Расторгуев.
— Плевать! — Мышковский выдрал и отложил в сторону испачканные страницы. — Завтра перестучу и вклею.
Гром небесный не мог бы в ту ночь ему помешать! Лишь на рассвете он отпустил Расторгуева со словами:
— Развей свои замечания подробно и после отдай их мне… Желаешь еще кофейку?
— Уволь, любезный. Откуда у тебя такой адский рецепт? Твоим напитком впору крыс травить!
— В Саудовской Аравии нечто подобное шейхи пьют! Вычитал — испытал. Сначала, правда, и мне не понравилось.
На улице было тогда по-августовски туманно. С тополевой листвы на крышу купеческого дома звучно падали капли. Где-то несмело по утренней рани принимались щебетать птицы. Туча галок безголосо пронеслась по бледному небу.
За воротами Расторгуев не смог сдержать радости, облегчения. Шел и думал:
«Коварный Фуше предостерегал, что надо бояться первых движений души, ибо они всегда искренни. Но справедливо ли применить это суждение к Мышковскому? Тут у него не первое побуждение, не первый порыв. И Софья Павловна о том же предупреждала: тираном его назвала! Даже я не знал, что он такой беспощадный. Читать, упиваясь, сущую дрянь почти ночь напролет! Поразительно…»
Расторгуев долго не мог забыть той ночи. Однажды собрался с духом и сказал Мышковскому так:
— Не пачкай бумагу, не проливай чернил! Тратишь ты силы попусту. Что за ушиб у тебя? Что за вывих? Неужели наши студенческие спектакли так на тебя подействовали? С драматургией ты сядешь не в свои сани, а это опасно.
Пока Расторгуев говорил, Борис хватал ртом воздух, вертел головой и наконец выдохнул:
— Ну, спасибо! Ну и жестокий ты! Я ожидал сочувствия.
— Прости, но я смотрю на жизнь прямо. Прямо и говорю!
…Как давно это было! Пора бы забыть, ан не забывается. После этого откровения Мышковский прекратил сочинительство пьес, «ушел в науку», но больше чем на защиту кандидатской его не хватило.
В городе, где он жил, кандидатов расплодилось сотни. Были среди них известные. Но мало-мало…
7
Валентина Августовна, когда Погорельцев вошел, подставила щечку.
— Целуй, пока Сербина нет! — В глазах ее прыгали милые бесенята.
— Странно, — посмеиваясь, сказал Сергей Васильевич. — Последнее время, как я ни зайду, ты дома, а мужа — нет!
— Проходи и садись, идол хороший! Ну, что принесло тебе вчерашнее деловое свидание?
— Конверт с деньгами. Можешь поздравить: я взяточник!
— И весомый конверт?
— В нем двести целковых.
— Сходно!
— Всучил в темноте, на улице, без свидетелей.
— Будет отказываться. Кто мошенник давно, тому ловкости не занимать.
— Ничего, поглядим. Хочу вытянуть его в райком партии.
Погорельцев опустился в глубокое кресло в маленькой, но уютной гостиной, попросил пить. Валентина Августовна принесла морсу из черноплодной рябины.
— Размах у этого кандидата! — сказала она. — Мало ему одного этажа на даче — второй давай громоздить. А мы сколотили по домику — четыре шага на три — и довольны. И железо ему — оцинкованное!
— И то за неполную цену. Взятка — урезанная на сто с лишним рублей!
— Деловой человек, деловой!
Вошел Владимир Изотович — руки в масле, лицо довольное: в гараже был, в машине копался. Начал шумно, с порога:
— Итак, после праздника сразу в тайгу. Машина моя готова, лицензия у тебя в кармане, отпуск дают… О чем у вас тут разговор?
— О взятке, — ответила Валентина Августовна.
— Уже? — выразил удивление Сербин.
— Куй железо… — ухмыльнулся Сергей Васильевич. — Отъезд наш может затормозиться.
Сербин мыл руки под краном — убавил струю, чтобы не так было шумно, закипел, что редко за ним наблюдалось:
— Пошел ты к лешему с этим субъектом! Еще по судам тебе не хватало таскаться! Вон Валентина моя с работы иной раз приходит — как измочаленная. Твоего Мышковского я бы заставил лбом дверь открыть. В другой раз не сунулся бы!
— Смотрите, как он разошелся! — говорила, посмеиваясь, Валентина Августовна. — Беззаконие хочешь творить? Погорельцев, — она подмигнула Сергею Васильевичу, — хочет начать с райкома. Думаю, правильно. У этого Бориса Амосовича партийный билет в кармане лежит. Взятку дал. Как он себя поведет? Или в камень сожмется, или в слезах утонет. А в «Цыплятах», Сережа, за чей счет пили?
— Там все было на паритетных началах, — ответил Погорельцев.
— Хорошо, что ты у него не должник, — кивнула Сербина.
— Он не давал мне рассчитываться, но я настоял. И этим доволен. В «Цыплятах» избранным не коктейль подают, а «чай с ложечкой». И цена «чая» двойная.
— Растолкуй, — попросил Сербин.
Пришлось объяснять. Все посмеялись: действительно, маскировка.
Погорельцев ушел. У него было чувство полной уверенности, как поступать дальше. Конверт с деньгами казался почти невесомым, но обжигал руки. А Мышковский на этот раз даже не дрогнул: сунул парочку сотенных как ни в чем не бывало и был таков. Значит, надеется, что прокола не будет. Наверняка и в науку так шел. Конечно, не новичок он в такого рода делишках! Аркан на него Погорельцев накинет, но испугает ли это его? Поднимет шум, что оскорбили, оклеветали. И доказательств, мол, нет.
— Доказательства будут, — вполголоса сказал себе
Сергей Васильевич. — Придется попятиться, Борис Амосович…
Дома ждал ужин: плов. Клавдия Федоровна не спала, встретила мужа ласково и не обиделась, когда он от еды отказался.
— Я сыт. Спасибо.
— Как позастольничали?
— Любо-дорого.
Глубокий вздох Клавдии Федоровны, судорога, пробежавшая по ее рукам, сложенным на коленях крест-накрест, тоскующий, настороженный взгляд.
— Не спишь почему?
— Тебя ждала. Вот думаю: вы на медведя пойдете, опасно?
— Маленько есть, — заглянул ей в лицо Погорельцев.
— Осторожнее там. Когда едете?
— Числа десятого ноября.
— В Пышкино все-таки метите?
— Лицензию взяли в чулымские охотугодья. — Он зевнул. — Устал я что-то, давай-ка спать…
…Утро опять было снежное, слякотное. Бледноликий рассвет
