Я ползла, ползла, ползла, останавливаясь и теряя сознание. Потом стискивала зубы, скребла пальцами по земле и опять ползла, пока не увидела впереди размытые пятна движущихся фигур.
Когда надо мной склонилось лицо Фролкиной, я была готова его расцеловать. Но Фролкина расплывалась перед моими глазами, и тогда её лицо замещалось подвижным белым пятном. Я поняла, что кто-то бинтует мне ногу, чьи-то руки тянут меня вверх и чей-то голос приказывает:
— Кладите её к раненым на первую машину. Убитых грузите на вторую.
Убитых? Упоминание о погибших заставило меня очнуться, и я с усилием проскрипела, чувствуя, как горло перехватил тугой спазм:
— Кто погиб?
Рядом со мной в машине с ранеными сидела Оксана. Она всхлипнула:
— Новенькая Татьянка, ездовые Игнат с Петей, гладильщица Катя и наша Вика.
— Вика? Вика погибла?
Оксана кивнула:
— Её убило самой первой бомбой. Она попала точно в то дерево, под которым сидела Вика. — Мои веки упали на глаза двумя острыми камушками, потому что на слёзы сил не осталось. Оксана взяла меня за руку: — Я видела, как ты ушла в лес. Если бы ты осталась…
Оксана не договорила, и я застонала от переполняющей меня боли, которая раздирала на части душу и тело.
* * *
Москва… Чем ближе поезд подходил к Москве, тем чаще стучало моё сердце, пока окончательно не встроилось в ритм вагонных колёс, которые наворачивали на себя последние километры пути к Казанскому вокзалу. Я провела в госпитале несколько месяцев, потому что кость плохо срасталась и раны на ноге не заживали. Когда мы, раненные после бомбёжки, поступили в медсанбат, речь шла об ампутации. Я находилась в таком состоянии, что мне было уже всё равно: остаться жить или умереть. Но даже сквозь горячечное сознание мне запомнились слова пожилой докторши Ольги Сергеевны:
— За ногу этой девочки я буду бороться до последнего. У неё вся жизнь впереди.
Из медсанбата меня перевели в госпиталь небольшого городка, где сквозь оконное стекло в палате я наблюдала, как по голым ветвям деревьев хлещут осенние дожди, а потом полетели крупные хлопья снега. Меня выписали в самом конце января, и о возвращении в отряд речь не шла.
— Отвоевалась ты, милая, — сказал мне хирург Олег Евгеньевич, оформляя больничный лист. — Тебе ещё полгода или год реабилитации предстоит, пока начнёшь ходить нормально. Но ты не отчаивайся — главное, что осталась на двух ногах. Могло быть и хуже. — Он кивнул головой в сторону коридора, где раздавался стук костылей лейтенанта Вити с ампутированной ногой.
Я понимала, что мне грех жаловаться, но душа просилась обратно: на фронт, в отряд, туда, где я нужнее.
До Москвы я добиралась почти две недели и уже сейчас смотрела в окно поезда на московские предместья и не могла насмотреться. В вагоне было людно и накурено. В основном ехали военные, и разговоры в воздухе витали о фронтах, о вооружении, о том, что за два года войны наработался крепкий боевой опыт и вот-вот Красная армия погонит фашиста в хвост и в гриву до самого логова Гитлера.
Для нас, пассажиров состава, перелом в войне наступил на маленьком полустанке с деревянной избушкой станционной кассы. Поезд стоял полчаса, и люди высыпали на платформу — продышаться морозным воздухом с терпким запахом паровозного дыма, что стлался по ветру вдоль насыпи. Я стояла в тамбуре, потому что не могла сойти вниз без посторонней помощи. В лицо летели мелкие снежинки и тут же таяли на щеках, оставляя приятную прохладную влагу. Густая синева вечера падала на заснеженное поле вокруг полустанка, где огненными точками вспыхивали огоньки от папирос курящих.
Ко мне подошла проводница Клава и встала рядом.
— Уж сколько я этих полустанков видала за войну, и не упомнить. Сейчас-то ничего, а в сорок первом что было! Ой что было! И под обстрелами ездили, и по десять суток на запасных путях простаивали. А однажды приехали к станции: что такое? Ничего понять не можем: на всех деревьях, на дороге, на рельсах, кругом, куда ни глянь, висят простыни. Оказалось, перед нами эшелон с бельём разбомбили. Представляешь?
Я кивнула:
— Очень даже хорошо представляю. Лучше, чем ты думаешь.
Клава зацепила меня взглядом:
— Тебя бомбили, что ли?
— Бомбили.
— Сюда, люди, сюда! Слушайте! Слушайте! — вдруг резко разнёсся по перрону чей-то призывный крик.
Я увидела, как огоньки папирос внезапно заколыхались и двинулись по направлению к вокзалу. Проводница пружинисто спрыгнула на перрон, а я закричала ей вслед:
— Клава, а я? Помоги мне!
— Давай, только живо!
Она кое-как стянула меня со ступенек, и я поковыляла вместе со всеми, не обращая внимания на толчки резкой боли.
Центром притяжения оказался рупор ретранслятора на столбе, откуда твёрдый голос Левитана торжественно чеканил слова вечерней сводки Совинформбюро:
«…Войска Донского фронта полностью закончили ликвидацию немецко-фашистских войск, окружённых в районе Сталинграда. 2 февраля раздавлен последний очаг сопротивления противника в районе севернее Сталинграда. Историческое сражение под Сталинградом закончилось полной победой наших войск».
От радости меня бросило в жар.
— Ура! — закричали одновременно несколько человек.
— Ура! — подхватило и понесло по полустанку раскатистые голоса лужёных глоток пассажиров.
— Ура! — не помня себя, пискнула я и едва не заплясала на своей больной ноге.
Проводница Клава вытирала мокрые глаза и всхлипывала:
— Ну, теперь мы их погоним! Теперь держись, немец!
Остаток пути мы ехали в эйфории Победы, и все в вагоне словно почувствовали себя родственниками. Под звон стаканов разговоры становились всё громче и громче. Осанистый майор, задумчиво глядя в окно, красивым бархатным баритоном затянул песню. Молоденький лейтенант достал из чемодана гармошку и мигом подобрал нужную мелодию, звуки которой вплелись в песню так, что захотелось заплакать от благодарности к тем, кто сейчас был рядом.
— В первый раз в Первопрестольную? — спросил меня черноусый толстый дядечка, с которым мы делили плацкартные места у столика.
— Я москвичка.
Дядечка восхищённо причмокнул:
— Повезло тебе. А я вот из Ирбита. Знаешь такой город?
Признаться честно, я не слышала про Ирбит, но не хотелось обижать попутчика, и я согласно кивнула:
— Конечно.
— Ну то-то. — Дядечка расплылся в улыбке и стал расписывать прелести родного края, делая упор на рыбалку, какой лучше на целом свете не сыщешь.
Его болтовня не мешала мне представлять, как я выйду из вокзала на улицу, дождусь трамвая и поеду домой, где больше нет ни мамы, ни папы, ни друзей, ни близких. Никого! Всех забрала война. Несмотря на духоту в вагоне, меня била нервная дрожь. Я накинула на плечи фуфайку и подтянула к
