Конечно, не там бы я хотел видеть свою могилу. На самом деле я уже выбрал место, где хочу быть похоронен: вместе с родителями на семейном месте в церковном дворе часовни Брин Мориа, примерно в пятнадцати милях от Кармартена, на небольшом холме в полной глуши. Это ветреное место, окруженное высокими деревьями, и, по правде говоря, там довольно жутко. Мои отец и мать покоятся в этом месте между мамгу и датку с одной стороны и одной из моих двоюродных сестер, погибшей при родах, и ее ребенком – с другой. Все люди в этом ряду состоят в родстве друг с другом и со мной, и мне это место казалось идеальным вариантом для того, чтобы войти в вечность.
С другой стороны, подумал я, военное кладбище в Газе – тоже неплохо, даже романтично. Я вполне смирился с мыслью о возможной скорой смерти, но задумался и о том, что мне не с кем этой мыслью поделиться, не с кем обсудить то, что происходит со мной.
Между тем, каким бы обреченным я себя в тот момент ни чувствовал, в голове все перемешалось. В чем был смысл продолжать? Сколько нужно было спасти жизней, чтобы успокоиться? Да и кто вообще вел счет? Я видел столько смертей и ужасов – никто в здравом уме не смог бы остаться прежним после всего этого.
Мы просидели там всю ночь, пока глава безопасности в полвосьмого утра не разрешил покинуть убежище, и я поплелся обратно в свою комнату. Мне, однако, было не до сна – хотелось оказаться в больнице и помогать разгребать последствия ночной бойни. Я переоделся и стал собирать сумку, как вдруг на пол упала визитная карточка. На ней стояло имя девушки, с которой я познакомился незадолго до приезда в Газу, на благотворительном ужине «Помощи Сирии», куда меня пригласил Мунир. Ее звали Элеонора, хотя люди называли ее просто Элли. На карточке был указан адрес ее электронной почты, и, увидев его, я понял, что именно с ней хочу поговорить. Я решил написать ей. Это было спонтанное решение, и я не расстроился бы, не получив ответа. Хотя, должен признать, во время нашей встречи, пусть она и продлилась всего несколько минут, у меня замерло сердце. Я быстро набросал ей коротенькое письмо, сказав, что нахожу ее очень милой и просто хочу, чтобы она об этом знала. До сих пор не совсем понимаю, почему это сделал или чего от этого ждал, но я нажал кнопку «Отправить» и взялся за работу.
В больнице в то утро царил настоящий бедлам. Все операционные были заняты, и очевидно, что персонал все это время работал без перерыва. Они были измотаны, но сделать предстояло еще очень многое. Кругом стояли каталки с пациентами, ожидавшими очереди на операцию. Кто-то уже умер; другие были в удручающем состоянии и отчаянно нуждались в срочной хирургической помощи.
Я стал ходить вокруг, оценивая тяжесть полученных травм и пытаясь сообразить, кого прооперировать следующим, как вдруг наткнулся на девочку, которой на вид было лет семь. Она лежала одна в углу.
Ее кожа была серого цвета, и, честно говоря, я подумал, что она мертва. Я проверил ее жизненные показатели: дыхательные пути были свободными, но дышала она очень прерывисто. Я проверил ее на анемию, осмотрев внутреннюю сторону нижнего века – оно было очень бледным, что указывало на большую кровопотерю. Я взял ее за запястье – пульс в лучевой артерии был слабым и нитевидным, а давление низким. Мне не у кого было спросить, как сильно она пострадала, поэтому я осторожно приподнял укрывавшее ее одеяло. Она явно была ранена в результате взрыва и получила осколочное ранение левой руки, которая была перевязана. Заглянув под повязку, я увидел обширные повреждения в передней части локтя. Пульса в лучевой артерии не было. Должно быть, она была повреждена и нуждалась в немедленном восстановлении кровоснабжения.
Я быстро обошел все операционные – в одной заканчивали проводить ампутацию, и я спросил, смогу ли сразу после них прооперировать там ребенка. К моему удивлению, хирург, выходивший из операционной, сказал: «Милости прошу». Наверное, с него было достаточно. Анестезиологом был врач Красного Креста, отличный парень из Италии Мауро Торре. Мы с ним сами занесли девочку в операционную и подготовили ее. Я сказал медбрату, что мне нужен набор для операции на сосудах и стандартный набор инструментов. Он пробежался по другим операционным, собрав все, что было нужно.
Я посмотрел, как ее вводят в наркоз, и вымыл руки в раковине в углу операционной. Кто-то завязал мой хирургический халат, и я обратил внимание на какую-то суматоху снаружи – туда-сюда в панике бегали люди. Внезапно двери операционной распахнулись. Это был глава службы безопасности больницы.
– Мы получили информацию, что через пять минут больница будет обстреляна. Все на выход.
Несколькими днями ранее я находился в другой больнице в центре Газы, когда ракета попала в здание и прошла прямиком через отделение интенсивной терапии, убив ряд пациентов и медиков.
Как оказалось, израильтянам сообщили, что в некоторых больницах укрываются боевики ХАМАС, в результате чего они стали мишенью для атак.
Медбрат выглядел очень взволнованным, когда я сунул левую руку в одну расправленную им перчатку, а правую – во вторую. Двери операционной снова распахнулись – на этот раз пришел глава безопасности МККК, который велел немедленно уходить. Все остальные в операционной направились прямо к двери, присоединившись к остальным сотрудникам в коридоре, со всех ног спешащим покинуть больницу.
Глава безопасности принялся кричать на нас с Мауро: «Вы должны уходить! Сейчас же!»
К этому времени девочка уже была под наркозом, подключенная к аппарату ИВЛ. На нее было больно смотреть: из дыры в брюшной стенке свисал кишечник, в то время как в груди, руке и животе были осколочные раны. Я посмотрел на показания тонометра – ее систолическое давление равнялось шестидесяти. Оставь мы ее в операционной, она бы замерзла и истекла кровью. Ей оставались считаные минуты, а не часы, независимо от того, будет ли нанесен авиаудар.
В операционной к этому времени, кроме нас, никого не осталось. Даже глава безопасности ушел, чтобы обойти остальные помещения. У меня в голове пронеслось множество мыслей, прежде всего о том, что не могу оставить эту девочку умирать в одиночестве от тяжелейших ран. Она была невинным ребенком, не заслуживала подобной участи, нуждалась в защите от этого ужасного насилия и ни в коем случае не должна была становиться его частью.
Я вспомнил о том, что случилось многие годы назад в Сараеве. Я думал, что умру, и точно так же думал предыдущим вечером в убежище.
Может быть, именно в этот момент все должно было закончиться? Если так, нужно ли мне спасаться? Ответ, конечно, был отрицательным.
Я БЫЛ ОДИН ВО ВСЕМ МИРЕ – НИ РОДИТЕЛЕЙ, НИ БРАТЬЕВ-СЕСТЕР, НИ ДЕТЕЙ. ПО БОЛЬШОМУ СЧЕТУ ОСОБОГО ЗНАЧЕНИЯ НЕ ИМЕЛО, БУДУ Я ЖИТЬ ИЛИ УМРУ.
По крайней мере, я бы занимался любимым делом и, может быть, в результате даже спас бы эту девочку. Хорошенько все обдумав, я решил остаться. Пациентка теперь была полностью под наркозом, а аппарат ИВЛ работал.
Я повернулся к Мауро и сказал:
– Ты можешь идти, тебе не обязательно оставаться.
– А ты остаешься?
