они отразили. Когда погромщики стали приближаться к кибуцу, Фаня приказала дать предупредительный залп поверх голов. Это подействовало, арабы с криками побежали обратно в деревню, но было ясно, что они обязательно вернутся. С этими-то налетчиками они справятся, но ее больше волновали ребята в поле, там с ними Натан. Правда, у них есть оружие, но погромщиков целая толпа, а кибуцников — неполный десяток. Так что Фаня отрядила пятерых ребят с винтовками и хорошим запасом патронов (почти все, что у них было) остановить какой-нибудь рейсовый автобус (неважно какой), высадить пассажиров (ничего, дорогие, придется потерпеть, времена сейчас такие) и на всех парах мчаться забирать ребят с поля. Остальные кибуцники с револьверами и бомбами были расставлены по периметру с указанием шуметь как можно громче, если увидят погромщиков. Сил мало, нужно маневрировать.
Детей и женщин отправили в убежище, заваленное огромными базальтовыми валунами. Ворваться туда враги не смогут: железная дверь надежна, выдержит даже взрыв гранаты. Воды и еды там на несколько дней. Осталось дождаться тех, кто работал в поле — и все, можно держать оборону. Фаня вышла к воротам, улыбнулась мальчишке в будке, выставившем ствол винтовки из окна. Поправила ему приклад, молча показала, как держать правильно, похлопала по плечу: не волнуйся, им не прорваться, когда такой богатырь охраняет въезд в кибуц! Богатырю было лет 19, бледный, неумелый и пугливый, не отошедший еще от «иудейска страха», только недавно из галута, пороху не нюхал. Ну, таких тут большинство. С боевым опытом — она одна. Натан хоть и был в действующей армии, но всего лишь в пропагандистах ходил. Если арабы ломанутся всей деревней — не сдержать. Сомнут и забьют насмерть, хоть есть боевой опыт, хоть нету. Но тогда останется одно — забрать с собой в ад как можно больше погромщиков. Есть еще робкая надежда их напугать. Хотя шансов мало. Они прекрасно знают, сколько нас тут, так что… Ладно, что гадать, посмотрим.
Нащупала свой Webley пушечного калибра. Пятерых она уложит. Шестой патрон — себе. И улыбнулась пафосу такой мысли. Никогда себе не оставляла последний патрон, даже не думала об этом, когда поливала из пулемета немцев, петлюровцев, белых, красных, а тут, смотри-ка, размякла. Хрен вам, а не Фанни-Иегудит Винер. Мы еще повоюем.
Армия у нее, конечно, та еще, слабовата. Это не Манин отряд сплошных головорезов. И не Митин дисциплинированный и обученный полк. У нее всего лишь мальчишки и девчонки. Смелые, отчаянные, безрассудные, но она таких навидалась в степи — вот их как раз и выбивали первыми. И хорошо, если смельчаки успевали хотя бы раз выстрелить. Она своих воинов учила: в пекло не лезть, голову держать холодной, оценивать ситуацию, отстреливать вожаков. Один выстрел — один враг. Но это в теории красиво звучит, а на практике… Фаня, глядя на них, вспоминала себя, как переживала, сможет ли убить человека. Она смогла. За этих детей поручиться не может. Но других-то нет. Так что — хочешь, не хочешь — а это твое войско, с ним и воюй. Еще раз проверила, правильно ли расставила бойцов — вроде правильно. Ну, практика покажет.
Вдали раздался натужный вой двигателя, автобус подъезжал к кибуцу, поднимался от шоссе к воротам. Мигнула юному стражу: возьми на прицел — вдруг это арабы захватили транспорт? Тогда — огонь. А пока смотрим в оба. Сжала рукоятку револьвера.
Автобус подъехал ко входу в поселение, остановился. Из дверей вышли ребята те, кого посылала. А Натан? Его не было. Старший группы, Аврум, потоптался, выпрыгнув из дверей, долго не решался, но все же пошел к Фане. Она сразу поняла: был бы Натан там, в автобусе, то уже бы выскочил и побежал к ней, захлебываясь от возбуждения, стал бы рассказывать, как они отразили атаку арабских погромщиков. А раз он не вышел, то там его нет. Оставалась надежда, что он еще в поле, но Фаня понимала, что это глупо. Ребята бы привезли. А они не привезли. Наверное, просто ранен.
Не надо думать. Не надо. Сейчас Аврум подойдет и скажет, что Натан просто остался в поле. Или уехал до прихода арабов. Или ранен. Да много что может объяснить, почему Натана нет с ними. Только не надо говорить правду, Аврум, ты хороший парень, бейтаровец, выжил в Польше тогда, выживешь и сейчас. Фане стало очень холодно. Почему холодно? Начало сентября, в Палестине самое жаркое время года, почему же так холодно?
Аврум подошел к ней, замялся.
— Фаня, мы не успели…
Чего они не успели? Вот же автобус, вот же выходят ребята. Что там было успевать?
— Они забили его и Нухима. Насмерть. Мотыгами. Остальных мы отбили. А Натана не успели. Прости, Фаня.
«Прости». Разве такое прощают? Фанни-Иегудит Рубинштейн-Винер, возьми себя в руки. Нельзя распускаться. Потом будешь плакать. Долго, громко и безутешно. Выть будешь, раздирая горло, но потом. Сейчас — нельзя. Сейчас ты бесчувственная тварь. Она дернулась к автобусу, но Аврум осторожно взял ее за локоть:
— Не надо, Фаня. Тебе лучше на это не смотреть.
Он что, думает, она раскиснет и бухнется в обморок? Что, она кисейная барышня? Видели мы изуродованные трупы, всякое видели. Ну-ка, отпусти!
— Фаня!
Что «Фаня»!? Но ее держали крепко, не вырвешься. Хорошо. Спасибо, ребята. Теперь набрать воздуху в легкие, расслабиться и хладнокровно сказать:
— Аврум, возьми еще четверых, гранаты и идите к ним в деревню. Сожгите домов пять-шесть, сколько сможете. Неважно, есть там люди или нет. И проследи, чтобы все вернулись живыми. Если кто-то попробует вам помешать — стреляйте, не раздумывая. Понял?
— Да, Фаня! — Аврум внимательно посмотрел на нее, продолжая держать, не пуская, ожидая, что она скажет что-то еще, но Фаня молча кивнула в сторону деревни и пошла к каравану секретариата. А что было говорить? И так все ясно. Натана больше нет. И смотреть на то, что от него осталось, не надо. Для нее он останется тем ингале, который бегал голым по парижской комнате и рассказывал про Герцля и Altneuland. А теперь его нет. Вот это еще предстоит осмыслить, потому что — он же есть, они только сегодня утром сидели в кибуцной столовой и, смеясь, обсуждали отличие неправильного сталинского курса на коллективизацию от правильного кибуцного движения. Поспорили немного, но это у них всегда. Они постоянно спорили, еще с той комнаты на бульваре Квиши. Там у него была ванна. Настоящая. И он так трогательно краснел и стеснялся на нее смотреть, когда она вышла из ванны голая, прошла общим коридором и
