наш человек, трудящийся, анархо-коммунист.
– Вы, гражданин, напрасно причисляете Иисуса Христа к своим сообщникам, – обиженным тоном произнёс Александр. – Это уже слишком. Какой Он анархист? Он же Сам сказал: кесарю – кесарево, а Богу – Божье. Тем самым определённо признал государство и власть царя. Уж если вы анархист и атеист, то, по крайней мере, могли бы оставить Христа в покое. Просто обидно слушать.
– Зря обижаетесь. Кто велел Его схватить? Церковники. Кто осудил на смерть? Опять же священники и государственный чин. За что Его казнили? За то, что выступил в защиту бедняков против богатых, за то, что изгонял торговцев из храма. Верно? Верно. Он был наш человек.
– Ну уж нет! – твёрдо отрезал Александр. – Это всё демагогия. Господь ясно сказал: кесарю – кесарево.
– Нет, уважаемый, не совсем так. Это ж Он поневоле сказал. Ему задали вопрос с подвохом, чтобы Он проговорился. Динарий кесаря показали. Хотели обвинить в анархизме и казнить. Он вынужден был так сказать. Вы Его господином называете, а был Он из бедных. И никаким не Богом, а самым настоящим добрым и мудрым человеком. А будь Он Бог, покарал бы жестоко всех мучителей: и Римскую империю мог бы одним Своим пальцем порушить…
Внезапно впереди послышалась стрельба. Поезд остановился на разъезде. Мимо вагонов промчались всадники в казацкой форме, стреляя в воздух.
Громкий голос у входа в вагон:
– Громодяне, документики, будьте ласковы.
Вскоре к ним в купе заглянула широкая обветренная усатая физиономия:
– А ну, побачим, хто тут?
В руке наган, за спиной два молчаливых усача. Принимая документы Александра, проверяющий перехватил лютый взгляд Биенко и, словно невзначай, повернул в его сторону дуло нагана.
Сергей усердно совал ему свой паспорт, но проверяющий уставился на Биенко. Тот вытащил из корзины документ. Казак больше поглядывал на Биенко, чем в бумагу. Рука Ильи Яковлевича медленно опустилась в корзину…
– Да что вы, в самом деле! – раздражённо выпалил Сергей. – Есть у вас порядок в стране или нет? Я французский подданный, журналист. Это мирная семья, родственники.
– А як же, буде порядочек. Тильки вперёд батьки в пекло не лезь. Сдаётся мне, туточки не всё чисто. Коли ты француз поддатый, то и заткнись.
– Как вы смеете мне грубить! – вскочил Сергей, изображая возмущение. – Мне осточертела эта страна! У этого типа два раза в день припадки. Типичный псих, ненормальный. Тут вот и в бумаге из лечебницы сказано: шизофреник.
– Ну а сам-то ты что за хреник?
– Прошу не оскорблять! Я французский журналист! Освещаю события в России. – Сергей сунул ему в руку свой французский паспорт.
С уважением взглянув на заграничный документ, а затем на руки Сергея, проверяющий перевёл взгляд на Биенко. Тот, держа одну руку в корзине, вдруг резко захохотал, глядя на него безумными застывшими глазами. Краснолицый усач отшатнулся:
– Ну-ну! Не балуй… Хрен с тобой.
После его ухода Илья продолжал сидеть с корзиной на коленях, прикрыв глаза и настороженно прислушиваясь к топоту и говору в вагоне. Только когда поезд тронулся и стал набирать ход, Илья поставил корзинку себе под ноги.
Сергей наугад открыл Новый Завет: Евангелие от Иоанна. Стал читать вслух: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Всё, что существует, было сотворено через Него, и без Него ничего из того, что есть, не начало существовать. В Нём заключена жизнь, и эта жизнь – свет человечеству. Свет светит во тьме, и тьме его не погасить…»
Он читал громко – и неспроста. Из соседнего купе сквозь общий вагонный гвалт женский и мужской голоса с лающими интонациями матерились и в архангелов, и в херувимов, и в бога душу мать, и на причудливые лады. Интернационально звучали украинские и русские ругательства, среди которых «щоб ему очи через сраку повылазили» было самым деликатным. Можно было понять, что у них конфисковали какие-то вещи и теперь они выясняли, кто виноват и что делать.
Варвара Фёдоровна и Полина сидели с отрешёнными окаменелыми лицами. Александр, делая вид, что весьма заинтересовался высказыванием апостола Иоанна, громко заговорил:
– Мысли совершенно замечательные, но и не менее загадочные. Я с юных лет задумывался над ними. Божественное слово – что это такое? В Ветхом Завете приведены слова Творца: «Да будет свет!» Но разве от этих слов свет появится? Значит, сказано было как-то иначе… Как в слове может заключаться жизнь? И что считать светом для человечества?..
– Да-да, – нарочито горячо подхватил Сергей, – сплошные вопросы, и самое главное, отвечать на них можно по-разному.
Александр подхватил:
– Лучше всего сказано моим любимым поэтом Николаем Гумилёвым:
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Своё, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города…
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что слово это Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчёлы в улье опустелом,
Дурно пахнут мёртвые слова.
– Красиво говорите, граждане-товарищи, – отозвался Биенко. – Только по жизни у людей слова разные получаются. Верно – дурно пахнут всякие паскудные слова. Не для господского нежного слуха. Выходит, паскудный наш народ, нет для него ничего святого. Он и Бога пошлёт куда подальше. А почему? Уродилось, что ли, такое хамское отродье? Почему так испохаблено русское племя и русская речь? Или нигде на свете и нет никого гаже русского человека? Как бы вы мне ответили на такие жестокие вопросы?
– Мне кажется, – откликнулся Сергей, – не от хорошей жизни люди сквернословят. Рабская психология сказывается.
– Нет, уважаемый Сергей Арсеньевич, – возразил Александр, – так в русском человеке воля говорит. Ему только волю дай – сразу распояшется, развратится, испохабится. Без Бога и царя, без узды и плётки он, как норовистый конь, удержу не знает.
– А вот если, к примеру, тебя, гражданин, взнуздать да плёткой, плёткой наяривать, так ты, небось, изматеришь весь белый свет, – с ехидцей сказал Биенко. – А что до стихов, то мне милей всего Пушкин:
Питомцы ветреной Судьбы,
Тираны мира! Трепещите!
А вы, мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!
Он продекламировал звонко и громко, вдохновенно. С первых же его слов притих вагон и лающая ругань прекратилась. Ритм стучащих на стыках колёс как будто подчёркивал чеканность строк. Последний выкрик Ильи повис в тишине. И вдруг громыхнуло
