готовностью «извергнуть» и погубить — Гачев 1994: 268–273).
Отсюда в соответствии с протоколом — приятие, высокая оценка, даже восхищение, сочетающиеся вместе с тем с противоположными чувствами — неприязнью и крайней подозрительностью, как у Ивана Бездомного, или откровенной завистью, как, например, у Аннушки в 3-й редакции романа: «Ай да иностранцы! <…> — вот какую жизнь ведут! Чтоб вы, сволочи, перелопались! Мы-то в рванине ходим» (Булгаков 1992: 162). Уловив отношение советских людей к иностранцам, Коровьев в сцене в Торгсине подогревает ксенофобию толпы: «Откуда он приехал? Зачем? Скучали мы, что ли, без него? Приглашали мы его, что ли? <…> Он, видите ли, в парадном сиреневом костюме, от лососины весь распух, он весь набит валютой, а нашему-то, нашему-то что?!» (5, 340). Особую пикантность сцене придает то обстоятельство, что Коровьев прекрасно знает фальшивую природу «человека в сиреневом».
Стравинский —
профессор наделен известной в русской культуре «музыкальной» фамилией, носителями которой были знаменитый оперный певец, basso сап tante Федор Стравинский (1843–1902) и его сын Игорь Стравинский (1882–1971), прославленный композитор, создатель новой музыкальной эстетики и техники. С 1920 г. жил во Франции, с 1939 г. — в США. Введение еще одной музыкальной фамилии продолжает игровую «музыкальную» ономастику романа, где действуют герои — «двойники» композиторов.
Творческая манера И. Стравинского в ряде произведений может быть сопоставлена с булгаковскими художественными устремлениями: склонность к использованию различных стилевых моделей, сочетание фарсового, балаганного и мистериального, сакрального и кощунственного, стремление раздвинуть пределы информативной емкости за счет мотивных повторов.
Еще одна деталь представляется весьма уместной для выбора фамилии профессора: Федор Стравинский, 26 лет проработавший солистом Мариинского театра, был признанным исполнителем роли Мефистофеля в опере Гуно «Фауст» (дебют в 1873) и, что более важно, первым в России исполнил ту же роль в опере «Мефистофель» Бойто (1868).
целое дело сшили —
в уголоном жаргоне сшить дело означает «необоснованно обвинять».
Прошу выдать мне бумагу и перо… —
в одной из ранних редакций Иван Бездомный просит бумагу, карандаш и Евангелие. Когда оказывается, что Евангелия в библиотеке клиники нет, Стравинский велит купить его у букиниста, и вскоре в палате перед Иваном лежит Библия с золотым крестом на переплете. Внутренние перемены, происходящие с Иваном, оказываются, таким образом, связаны с его устремлением к религии и обретением хотя бы первичных религиозных знаний. В ранних редакциях Булгаков отводит религиозному мотиву более важное место, чем это вычитывается в окончательном варианте, хотя относящееся к религии изображает весьма противоречиво. Священники предстают у него в сатирическом освещении. В одной из редакций священник служит аукционистом в разгромленной церкви, в другой — отец Аркадий Элладов, провозгласивший, что «нет власти не от Бога», увещевает арестованных сдавать государству валюту. Хотя мотив сотрудничества церкви с мирской советской властью полностью исчез в окончательном тексте романа, само обращение Ивана Бездомного к истории Христа оказывается для него спасительным.
Вам здесь помогут… <…> Вам здесь помогут… —
случай возникновения в тексте автобиографического мотива — в 1934–1936 годах Булгаков находился на грани психического срыва. Боязнь оставаться одному на улице, страх одиночества, приступы «предсердечной тоски» вынудили писателя обратиться к помощи врачей и даже гипнотизеров. Был случай, когда Булгаков, впечатлившись методом гипнотического воздействия, сам провел сеанс с В.В. Дмитриевым. Речь профессора Стравинского с характерными успокаивающими повторами/заговорными формулами близка канонам проведения гипнотического сеанса.
Хотя в тексте и возникает ощущение всесилия Стравинского (не случайно его фигура в московской части романа, по мнению ряда исследователей, составляет своеобразную параллель Воланду, а в ершалаимской — Пилату), Булгаков, видимо, достаточно рано нашел решение дальнейшей судьбы Ивана Бездомного, но приберег его до эпилога. В шестой редакции романа доктор в клинике сообщает Поныреву, доставившему Ивана в лечебницу (так в этом варианте назван будущий Рюхин): «Если выкарабкается <…> возможно, с дефектом» (562-7-8-84 об.).
Глава 9. КОРОВЬЕВСКИЕ ШТУЧКИ
Босой, председатель жилищного товарищества —
как органы самоуправления домкомы возникают уже в 1917 г., а в 1920—1930-е гг. домовый комитет (домком) существовал в каждом доме, во главе его стоял председатель. Домоуправы, председатели жилищных комитетов, были вершителями судеб жильцов коммунальных квартир. В их функции входила слежка за жильцами (ср.: «Домком око недреманное» — 3, 78), выписка и прописка, уплотнение квартир и т. д. Как «малая власть» они были непременными участниками приструнивания «бывших» («у нас домком есть для причесанных дворян» — 4, 556) и арестов жильцов. Вспоминается ахматовское: «…я увидела верх шапки голубой/И бледного от страха управдома». Постоянные тяготы Булгакова с жильем вызвали у писателя ненависть к домкомам, отразившуюся во многих его произведениях («Собачье сердце», «Блаженство», «Иван Васильевич», «Зойкина квартира»), где соответствующим персонажам были приданы отталкивающие черты взяточников, недоумков, доносчиков (Лисович в «Белой гвардии», Портупея в «Зойкиной квартире», Бунша-Корецкий в «Блаженстве» и Бунша в «Иване Васильевиче», Швондер в «Собачьем сердце»). Фамилия Босой в этом контексте воспринимается комически, оттеняя истинную сущность взяточника-управдома.
претензии на жилплощадь покойного —
весть о гибели Берлиоза порождает закономерную волну просьб, угроз, доносов (ср. аналогичную сцену в романе И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев», когда пропадает летчик Севрюгов).
Даже полуторамесячное отсутствие жильца открывало возможность его выписки, бывали случаи, когда находящегося на лечении человека выселяли и, вернувшись, он обнаруживал на своей жилплощади новых жильцов.
Подобная привязка к месту жительства была не самоуправством домоуправов, но государственной политикой, способом постоянной слежки за своими гражданами.
302-бис —
число 302 имеет «демонологического» предшественника в раннем творчестве писателя (в «Дьяволиаде» в 302-й комнате Булгаков помещает «Бюро претензий», пристрастие к числу 302 обнаруживают и «Записки покойника» — ср. предложение Рудольфи вычеркнуть слово «на 302 странице»). В МиМ свита Воланда поселяется в доме 302-бис. В сумме число 302 дает число 5, а 5 удвоено (латинское bis означает «дважды»), и, удваиваясь, дает 10, отсылая, таким образом, к реальному адресу Булгакова на Садовой, 10, зашифрованному в романе (Гаспаров 1994). В этом доме в коммунальных квартирах № 50 и № 34 Булгаков жил в 1921–1924 гг.
шестой подъезд <…> поганая квартира № 50 —
россыпи чисел в московской части романа свидетельствуют, что Булгаков продолжает использовать их как прием описания общества, намеченный еще в раннем творчестве. Нагромождение цифр встречается уже в «Записках на манжетах» как знак сатанинского пространства: «Дом 4, 6-й подъезд, 3-й этаж, кв. 50, комната 7» (1, 493). В данном случае номера подъезда и квартиры перекочевали в последний роман писателя. Все три числа — 5, 6, 50 — связаны с нечистой силой и обозначают локус дьявола (именно здесь поселился Воланд). На уровне биографии обозначена ненавистная Булгакову коммуналка, в которой ему пришлось жить в начале 1920-х гг.
Число 6 у Булгакова тоже «инфернально», вместе с «числом зверя» 666
