ли Вы мне еще один экземпляр "Московского справочника"?
— Нет, — ответил я со злостью. — Не могу.
— Жалко, — унылым голосом сказал Роман. — Кстати, — продолжал он, — я уезжаю в отпуск в Прибалтику. Хотел знать, нет ли у вас ко мне каких-нибудь вопросов?
Я уже совсем вышел из себя и с трудом мог контролировать тон, которым разговаривал.
— Роман, — произнес я резко, — я думал получить от вас материалы на тему о религии, но вы не прислали их. Других вопросов у меня к вам нет. Пожалуйста, больше не беспокойте меня. До свидания, желаю успехов.
Я чуть не разбил аппарат, опуская телефонную трубку.
В последующие месяцы, просматривая ежедневно советские газеты, я каждую минуту был готов найти в них статью, обвиняющую меня в шпионской деятельности. В любой момент я ожидал вызова в Министерство иностранных дел и объявления о моей высылке из страны. Но время шло, а ничего подобного не происходило. В конце года я решил, что Роман исчез с моего горизонта навсегда, и его появление останется еще одной загадкой, которую я так никогда и не решу.
К тому времени, когда я собрался совсем уезжать из Москвы, я забыл и думать о нем и не вспоминал вплоть до моего ареста. Зато теперь всю эту неделю, находясь в камере, постоянно возвращался мыслями к Роману, полагая, что он-то и должен занять одно из центральных мест в затеянном против меня деле. И сейчас, когда Сергадеев смотрел мне в лицо в ожидании ответа, я уже знал, что так оно и случилось.
— Итак, Николай Сергеевич, Вы не ответили на мой вопрос, — снова заговорил полковник. — Что Вы сделали с тем письмом?
— Оно было адресовано послу Хартману, — после долгой паузы произнес я. — Потому я передал его в посольство.
— Кому именно? — резко спросил Сергадеев.
Я помедлил с ответом. Называть сотрудникам КГБ какие-либо фамилии я не хотел. Не хотел никого втравливать в это грязное дело.
— Предпочитаю не отвечать на Ваш вопрос, — сказал я, прекрасно понимая, что эти слова дают лишние козыри в руки моим обвинителям…
Мне представилась в моем воображении комната, где происходит заседание суда, и как прокурор, указывая на меня пальцем, восклицает: "Данилов сознался, что отвез письмо в посольство, но, будучи профессиональным матерым шпионом, отказался назвать имена своих "контактеров" из ЦРУ…"
Полковник Сергадеев не отставал от меня.
— Напрасно отпираетесь, Николай Сергеевич. Лучше скажите нам все. У нас есть фотографии, которые могут заставить Вас это сделать…
Фотографии! Черт возьми, какие фотографии?! Воображение разыгралось с еще большей силой. Какие-нибудь поддельные снимки, запечатлевшие мои встречи с "агентом ЦРУ" во дворе посольства? Или где-то еще? Например, в бане?.. Может, я был чересчур пьян на одной из вечеринок, где они могли сфотографировать меня так, что я ничего не заметил?.. Я пытался разобраться, вспомнить хоть что-то подозрительное… Только что прозвучавшая угроза должна была заставить меня поверить, что КГБ знает обо мне куда больше, чем я сам. И, признаюсь, после недели, проведенной в Лефортове, я готов был почти согласиться, что так оно и есть…
Сергадеев молча ждал моего ответа. Я ничего не говорил, но он, без сомнения, чувствовал мою слабость, мои колебания.
— Вы должны сказать нам, Николай Сергеевич, — повторил он, и тон его ясно давал понять, что у него в арсенале имеются и другие способы, чтобы заставить меня говорить, и что он без колебания прибегнет к ним.
Он был неприклонен, неумолим. Сопротивляться было безнадежно — так я тогда понимал создавшуюся ситуацию.
… — Я отдал это письмо нашему советнику по печати Рэю Бенсону, — сказал я наконец тихо и устало.
Чувство вины охватило меня. Я знал, что сотрудники посольства ранга Бенсона пользуются дипломатической неприкосновенностью, и потому реальной опасности для него не было: я-то мог быть отправлен в тюрьму или в лагерь, а он — нет. Но, тем не менее, я был бы счастлив, если бы не сделал того, что сейчас сделал. Позднее у меня стало немного легче на душе, когда я узнал, что КГБ имел удивительно полные данные о сотрудниках посольства, связанных с ЦРУ, чего я, разумеется, знать не мог. В частности, они знали, что к этим лицам Бенсон не принадлежит.
Сергадеев не сумел или не стал скрывать чувства удовлетворения. Он ведь добился не только ответа на свой вопрос. Он подорвал мое чувство самоуважения и одержал психологическую победу. Он знал это. Знал и то, что я это знаю.
Наступило молчание, которое я наконец прервал такими словами:
— Хочу задать чисто теоретический вопрос. Предположим, Ваша организация задумала совершить провокацию против иностранного корреспондента… Предположим, с этой целью Вы подложили к нему в почтовый ящик документы, которые его могут дискредитировать… Что он должен делать? Сжечь их? Или, может, вручить Вашему министру иностранных дел и сказать: "Вот грязная работа КГБ"?
Сергадеев закурил и несколько минут размышлял над моим вопросом.
— Ни то, ни другое, — сказал он потом. — Есть третий выход: связаться с человеком, кто это сделал, и предложить ему забрать то, что он принес.
Позднее я часто возвращался памятью к этому совету и размышлял над ним. На первый взгляд в нем была некоторая логика. В самом деле, отказ от получения подозрительной информации как бы снимает с вас вину в соучастии. Но что если эта информация поступила анонимно? Свалилась неизвестно откуда? Однажды, когда Руфь сидела в машине возле магазина, какой-то человек бросил ей на колени через открытое окно небольшой пакет. Она сразу же выкинула его обратно… Неприятно, но что делать?.. Конечно, я мог тогда связаться с Романом и предложить ему забрать конверт. Но какое-то время письмо оставалось бы в квартире, а произвести обыск КГБ мог в любое время.
Сергадеев снова помолчал и затем спросил меня:
— Если Вы полагали, что Вас пытаются провоцировать, почему не уехали из Москвы?
— Как? Раньше времени порвать контракт?
— Конечно.
— Но зачем? Я не делал ничего предосудительного. Кроме того, я узнаю здесь все больше и больше о моем предке, и это помогает мне еще лучше понять Вашу страну.
— Да, — заметил полковник насмешливо, — Вы кое-что поняли о стране.
Я не совсем уловил, что он хотел этим сказать, но, конечно, ничего приятного. На часах уже было больше шести вечера. Сергадеев закрыл свою папку. Допрос окончился. Я чувствовал себя измученным, опустошенным.
— Хотел бы позвонить жене по поводу обвинения, — сказал я.
Он небрежно кивнул на телефон. Я набрал номер своего бюро, мне ответила Гретхен Тримбл. Руфь уехала на московскую телевизионную студию, где принимала
