– Вчера в музее у Васьки деньги на телефоне кончились. Он говорил, что там что-то срочное. Такое, что даже выскочить заплатить не успеет. Ну, я и дал ему свой. А потом он вышел, заплатил, но у него так руки дрожали, что он его уронил – на мраморной лестнице, ну, ты помнишь, там ковер, но он так неудачно уронил – прямо на край, и телефон поскакал вниз, до самой площадки, где билетерша, так что пришлось снова дать ему мой – он свой вряд ли даже починит, просто купит сегодня новый, и все.
– Красивая история, – сказала Лола, и ее руки поднялись к волосам. Хороший признак: вспомнила о том, как выглядит. На самом деле дочь никогда об этом не забывает, но все-таки случается и такое. В экстренных, форс-мажорных ситуациях. Я понял: главное позади.
– Давай вместе позвоним Ваське, он все подтвердит. Хочешь? По домашнему позвоним, если мобильник разбит. Нет, еще рано. Забыл совсем. Ложись, досыпай, бедная моя девочка. Я сейчас уйду. Уйду прогуляться, потом по делам, не усну после всего этого. А ты, будь добра, разберись сама с матерью. Это ведь ты ей дала почитать? А? Вот теперь и расхлебывай.
– Ох, – сказала дочь, опуская руки и вздыхая. – Какая же я дура. Или?..
– Никаких «или», пожалуйста. Не тот случай. – Я говорил напористо, весело, жизнерадостно. Как все оказалось просто!
И снова пришли мысли о Лизе, будто ничего и не случилось. И не только мысли… Ах, если бы только мысли! Лола скрылась за дверью, и я, один в полутемном коридоре, нажал наконец на клавишу «Сообщения».
* * *
Письмо прилетело очень рано. Так рано, что уже в восемь мы ехали в электричке на дачу. Точнее, в Трехдубовый лес, где под кустом боярышника ждет меня теперь мой единственный дом – временный дом, до холодов. До первых сентябрьских дождей, я думаю.
Просто я решила – в «Зоне» больше нельзя. Там память предков – не моих, так моего сына. И в дачном доме – она, она. Память. Незримые очи умерших – стариков, молодой матери… Подумать только, когда ее увезли из этого бревенчатого дома на «скорой», ей было почти на десять лет меньше, чем мне сейчас. Нет, незримые очи – но зрячие. Зоркие. И я не могу, когда на меня смотрят.
А ему все равно.
– А роса? Лиза, там же роса. Утро, утро раннее… – И это все, что его волнует.
– Солнце взошло давно, пока мы доберемся, все высушит. Июль! Жарко! Знаешь, как оно в полдень жжет?
– Но там же тень! Лес густой!
– Все равно. Вот увидишь. – И я задумалась. Где-то там Фокси? Как все сложилось? Ведь ее нора, по многолетним наблюдениям, должна быть совсем рядом с моим боярышниковым домом – в глухой, удаленной от тропинок части Трехдубового леса, заросшей кустарником так, что дачникам в голову не придет продираться сквозь сплетение ветвей – да и зачем?
Я была счастлива. Пусть смотрит на нас из-за куста Фокси – она-то понимает… Я думаю, она уже все и так знает – по следам, по запахам. Да, знает, ну и прекрасно. Но странно: никто, кроме нас двоих и одной лисицы. Все, все странно. Почему только он, только его руки, его глаза, его губы, его запах – терпкий, горький запах малины, чабреца, разогретого солнцем, утренней свежести – почему? Кто так задумал? Кто нами распорядился – так жестко, так беспощадно, так счастливо? Кто свел, чтобы разлучить на двадцать лет, а потом вернуть друг другу – иными, но не старыми, а такими же молодыми… нет, не такими же – совсем юными? Да еще подлинно любящими? Кто выдумал это все, даже поворот рельсов среди высоких елей, поворот, от которого щемит сердце и внезапные слезы обжигают веки? Изгиб дороги, как изгиб любимых губ? Кто?
Когда мы едем назад, солнце уже давно ниже зенита. Тени ложатся чуть косо. Я смотрю, как тонкие лучи, словно темные полоски, расходятся от зрачков его серых глаз к окружности радужки, словно прорисованные тонкой кистью.
– Знаешь, – слова доносятся будто издалека, из какого-то забытого сна, – знаешь, что было сегодня утром, Лиза?
– Ты мне написал. Очень рано, но я все равно проснулась. Я настроена на этот звук – сигнал эсэмэски. В полусне путаю со стрижами. Окна открыты, они проносятся с криками, чуть не влетают.
– Но ты не знаешь, что было перед тем, как я написал. Еще раньше. – Он улыбался. Теперь я смотрела на его губы. – Представляешь, я чуть не прокололся. Накануне вечером забыл мобильник в холле. А еще тебя ругал. Идиот.
– Чуть не прокололся? Значит, все по-прежнему? – Я огорчилась. Вся эта ложь, опасения, осторожность, его страх, необходимость притворятся и врать самой, чтобы сохранить его тайну, – не дай бог все откроется, и тогда… А что тогда? Для меня – ничего хорошего. Скорее всего, я его потеряю. Или, если соглашусь на совсем унизительный компромисс, потеряю, чтобы через некоторое время все возобновилось, когда семья успокоится. В победу над статуей Свободы я уже не верю, и давно. Налаженный, обеспеченный, безопасный быт – и это почти двадцать лет… К такому привыкают насмерть. А тут какая-то шальная любовь… И статуя Свободы в моем воображении получает весы – в ту руку, что свободна от факела. Как Фемида…
– Нет, ты послушай! – ему хочется выговориться, он удовлетворен и приятно расслаблен: плоть на время отступила, и облегчение делает воздушным даже тело, освобождая от тяжести желаний. В такие минуты он неосторожен и слегка приоткрывает себя, но лишь слегка… – Мало того, что я забыл телефон, так было кому подобрать. Короче, Ло все прочитала. Все, что я не стер за день, то есть с утра и до последней эсэмэски. Прощальной.
– А! Но ведь это… Как же…
– И мало того, что она все сама прочитала, так еще и матери дала. И та прочитала тоже. А я уже спал. Они занимались этим, пока я спал.
Я молча смотрю ему в глаза. Зрачки то сужаются, то расширяются. Как он доволен! Ловко выпутался из безнадежной ситуации и сейчас может спокойно и со вкусом все рассказать. Смакуя детали… Опасность миновала, вот как он находчив и быстр. Мне очень горько. Теперь я понимаю его вчерашний гнев. Понимаю, что чувствуешь, когда твои письма прочитаны чужими глазами. Отвратительно.
– И что ты ответил? – пусть расскажет, если его это радует.
– То, что считаю нужным отвечать в таких случаях. – Голос звучит неторопливо и важно.
Наверное, что-то случилось с моим лицом, потому что в его глазах появляется испуг. Тревога. Боль.
– Лиза!
Я отворачиваюсь. За окном уже мелькают унылые строения пригорода. Какие-то гаражи, бесконечные гаражи, разрисованные скучными яркими граффити.
– Лиза! Что ты?
– Ничего. Просто скоро выходить… – И, по-прежнему глядя в окно, я думаю: в таких случаях… в таких случаях… А интересно, он сказал своей дочке, что чужие письма читать не полагается? Или это только чужим не полагается, вроде моего Сашки, а своим – можно? Все можно? Спросить или не спросить? Нет, не стоит. И так ясно.
– Не беспокойся, все в порядке, – утешает он. – Они поверили, так что все ОК.
Мы выходим, и он, не замечая некоторой моей потерянности, быстро целует меня у метро. Дальше наши пути расходятся.
