Наконец я одна. Ранена. Но жива. Я знаю, что будет дальше: до первой его эсэмэски я буду привыкать к мысли, что я одна – навсегда. Если времени пройдет достаточно – а он мастер пауз, – затоскую, потом приду в отчаяние. А потом раздастся этот стрижиный клич – вот она, эсэмэска! Вот он, помнит обо мне! Я не одна! Я нужна ему! Я – любима!
Да, так и будет. Вот он каков. Но, какой бы ни был, я не могу без него жить. Какой бы он ни был… Ну и странные же у них отношения с дочерью: ведет себя вовсе не как дочь – как жена. Ревнивая жена. И я вспоминаю, как он говорил о моем Сашке. Что ж, Сашка защищал меня, потому что чувствовал: больше некому. Не себя защищал, это неправда, а меня. Неумело, по-детски, мой сын пытался играть роль взрослого мужчины – ведь отца рядом не было. Да и быть не могло – Мите давно все равно. Может быть, и крошка Ло делает то же и оттого же, что мой сын? Зеркальная ситуация? Нет, жене не может быть все равно. Хотя что я знаю о ней? О них? Только то, что она с ним живет. Спит. Не забывай об этом, Фокси. Не забывай. А иначе однажды придет настоящая боль. Вытерпишь ты ее? Подумай. Ну, забывай иногда, без этого, конечно, нельзя, забывай – но не забывайся…
И я вошла в подъезд «Зоны К». Тяжелая дверь высотного дома захлопнулась.
* * *
Александр Мергень вытянулся на кожаном диване в своем кабинете. Диван был старинный, отцовский. По потолку вился плющ – от стены к окну. И это тоже почти как у отца. Но чего-то главного нет. Того, что делало отца таким особым. Особенным. Таким сильным. Значительным…
Дела нет. Делá есть – а дéла – нет. И не было. Интереса настоящего нет. Страсти… Александр Мергень горько усмехнулся.
«Странная эта Лиза, – думал он. – Странная и страстная. Удивительная. Она и сама – страсть. Сама страсть. И все, что она ни делает, все – со страстью. Изучает лисиц. Любит его. Загадка! Дар? Да, она талантливей его. Именно в этом талантливей.
Но – пора кончать. Все это безумие пора как-то кончать. Работать невозможно, думать ни о чем больше невозможно… Сосредоточиться нельзя.
И – опасно. Главное – опасно. Когда он приехал, то есть якобы пришел из Музея, все в доме было как-то слишком спокойно. Нет, пора кончать. Эта любовь избавила его от других, мелких вожделений – чего он, собственно, и просил. У Бога, в которого не верил, у судьбы, в которую… пожалуй, верил…
Пусть все вернется на круги своя, к тому ведь и идет. Ну, останусь один. Один за надежной спиной Аликс, за чьей спиной, в свою очередь, – каменная статуя с факелом в руке и в венце с острыми шипами. Шипами, обращенными не внутрь, а наружу. Добро с кулаками. Свобода с шипами, вроде кастета.
Останусь один… Да и сил уж не хватает таскаться по лесам».
Под локоть толкнуло теплое, упругое тело, словно пружина в меховой шкурке, – кошка вытянулась вдоль бока и замурлыкала. Новая кошка, не та абиссинка, похожая на Деготь и закончившая свою жизнь отчаянным прыжком за птицей – за тенью птицы, быть может. Наверное, ей показалось, что и она может летать. И прыгнула, вытянув вперед когтистые лапы…
Да, кошка – это кошка. Пусть мурлычет. Пока жива.
Нет, хватит. Постепенно спустим на тормозах. С Лизой это будет непросто – выдержит ли, бедная, бедная моя девочка? Непросто… И очень просто: она так горда, что достаточно отвечать на эсэмэски реже, видеться еще реже, самому никуда не звать и не писать. Не слать ей этих птиц. Она поймет – и немедля. Стихнут крики эсэмэсок – настала осень, и стрижи улетели. Вот и все.
Деготь нейтрализована, занялась писательской карьерой. Все в порядке. Пожалуй, стоит прочитать, что она там наваляла.
А Лиза… Митя, конечно, вернется. К ней нельзя не вернуться. Невозможно. Она – само счастье. Не только для меня – для всех, кажется. Для своего Сашки… И почему я-то, дурак, на ней не женился? Все – иллюзии. Фантомы. Миражи. Ада, ее работа.
Ада… Аликс Даль: АД… Алиса Деготь: АД… Да что же это! Нет, совпадений не бывает. Страшно.
Нет, нужно на тормозах. Митя вернется к Лизе, и все будет как всегда. Порывы меня покинут. После того, что было с Лизой… Такого не будет, а худшего мне не надо. Осетрины второй свежести… И будем мы с Аликс тихонько доживать нашу общую жизнь. Уедем вместе, пусть Ло учится в Сорбонне, а я поработаю в парижских музеях. За свой счет, пока за свой… Свой? Ну, за наш общий с Аликс, так скажем. Это ведь не навсегда… Так, всего только до смерти…
А Лиза – она справится.
Веки Александра Мергеня опускались, кошка под боком постепенно умолкала, засыпая…
Но внезапно тоска – острая, невыносимая, жгучая тоска – заставила его застонать. Ясно, как наяву, он увидел над собой – прямо над своим лицом, точно как было еще сегодня в лесу, – глаза Лизы. Широко открытые, безумные от страсти, это были глаза любви – единственной, первой и последней любви в его жизни.
* * *
Митя поднимался по дороге от реки на высокий берег, к своему дому, и тонкая персть выжженной солнцем белой глины пылила над его босыми ступнями, струилась между загорелыми пальцами. Солнце пекло даже в этот ранний час – жаркое северное солнце мгновенного лета. Серебристые красноперки чуть пошевеливались в сетке – допотопной крупноячеистой «авоське», имя которой новыми поколениями позабыто. Он нашел ее на чердаке, рядом с останками ткацкого станка и другими предметами, чьи названия и назначение и ему были неведомы.
Он смотрел вверх по дороге, на дом, а дом своими прозрачными глазами в синих наличниках глядел вниз, на своего жильца, и, казалось, боялся поверить в то, что это идет к нему хозяин.
Сколько всего надо переделать за день! В городе куда как легче жизнь. И невыносимей.
А тут все радует. Митя неторопливо выбрал и аккуратно выпутал веревочку из клубка, смотанного им из разномастных шнурков при освоении дома, привязал авоську с рыбой за ручки и опустил в старый колодец – не колодец, а скорее дыру в земле, окаймленную сгнившими бревнами сруба, покрытыми седым шершавым лишайником. Из-под бревна скользнуло аспидно-черное тело ужа и скрылось под крыльцом. Надо молока поставить в блюдце, – пусть живет.
Потом, сидя на лавке у стены дома, обращенной к реке, он долго пил чай, прислонившись спиной к нагретым солнцем серым бревнам, смотрел на реку и думал, как он будет чистить второй колодец – тот, что был подальше от крыльца, но поновее.
На крышу бани взлетел молодой лунь, встряхнулся, приладил друг к другу крылья и замер, всматриваясь в луговую траву.
Да, – думал Митя, – вот оно как. Городская жизнь – магистральная жизнь этой планеты – изменилась так быстро, что меня от сына отделяет не одно поколение. Расстояние такое, словно я его прадед, по крайней мере. Да, я мог бы быть его прадедом. Его и Алисы… Я человек девятнадцатого столетия – нет, куда там, восемнадцатого – вспомнить только: Битлы, «Абба», «Песняры», «Бони М», первые катушечные и кассетные магнитофоны… А вот в русской деревне я – пришелец из космоса…
Начал работу. Откачал воду насосом «Малыш» – тоже техника советской эпохи, – а потом, сперва по грудь, позже – ох, много позже! – по пояс, по колено в колодезной жиже – черпал и черпал грязь из узкой трубы колодца, и не чаял, когда ведро заденет краем о дно. Может, жизнь свою чищу, – пришло в голову, напеченную солнцем.
