и скоро подохнут смертью позорной и мучительной. А больше он им, русским свиньям, ничего не скажет.
И не сказал, больше ни на единый вопрос не ответил ни на русском языке, ни на эстонском. Лишь злобно зыркал единственным глазом.
— Кончайте его, — негромко сказал Гонтарь, видя, что разговор не сложился.
— Мы что, его так вот прямо расстреляем, без приговора, без ничего? — растерянно спросил один из морпехов.
Гонтарь вскипел:
— Нет, блядь, мы его в шарабан усадим, сами впряжемся и в милицию сдавать повезем! Отойдите шагов на двадцать, чтоб рикошет не словить, и залпом, по моей команде.
Однако изготовился к стрельбе лишь тот боец, что разумел по-эстонски. Остальные мялись, и один озвучил общие сомнения:
— Тут как бы самим в трибунал не угодить. Не положено военнопленных так вот запросто к стенке... конвенция какая-то есть.
— Какой он нахер военнопленный... он... в общем... Яш, объясни им, у тебя лучше получится.
Яков немного помолчал, стараясь сформулировать мысли при помощи казенных оборотов речи, чтобы аргументы звучали поубедительнее.
Получилось так:
— Военнопленный — это солдат или офицер воюющего с нами государства, причем захваченный в мундире своей армии. А это не военнопленный, действие конвенции на него не распространяется. Это даже не бандит, поскольку напал он не на мирных граждан. Он вооруженный мятежник, с оружием в руках выступивший против государства, покушавшийся на его представителей и ранивший одного из них. Любой мятежник фактом участия в мятеже ставит себя вне закона, и застрелить его долг и право каждого законопослушного гражданина.
— Всем всё ясно? Становитесь в шеренгу! — перешел Гонтарь от теории к практике. — Все стрелять будем, и я тоже!
Четырнадцать человек выстроились напротив одного. Лязгнули четырнадцать затворов. Старик сидел как сидел, медленно переводил взгляд с одного бойца на другого, словно хотел запомнить каждого, — а потом вернуться с того света и отомстить.
— Целься!
Яков решил не чистоплюйничать и не стал целиться не в старика, а в фундамент рядом с ним. Но подумал, что древние почерневшие патроны, заряженные сейчас в их винтовки, часто осекаются, — и если судьбе не угодно, чтобы он, Яков, стал сегодня палачом, его патрон не выстрелит.
— Пли!
Грохнул залп. Приклад толкнул Якова в плечо, патрон сработал. Старик дернулся, словно пытаясь вскочить на ноги, но не вскочил, оплыл на бок, оставив на камнях фундамента несколько красных пятен.
* * *
Солнце клонилось к закату, и по уму надо было запастись продуктами, патронами, — и уходить. Отшагать, пока светло, как можно дальше от хутора. Люди, что здесь жили, Советскую власть явно не жаловали. И слова Гонтаря о внуках старика, сказанные вроде как в шутку, могли обернуться правдой: придут проверить, как тут дедуля. С обрезами. А то и немцев с собой приведут. Тем более что старик мог сидеть тут в засаде не в полном одиночестве — увидел подходивших бойцов и отправил напарника за подмогой.
Надо было уходить. Но они остались, решив заночевать здесь. Уходились за два дня, намаялись. К тому же у роты появилась дополнительная проблема — раненый.
Морпех Паша Логинов был, без сомнения, удивительно везучим человеком. В бою на гороховом поле чудом избежал смерти от снаряда, прилетевшего в его стрелковую ячейку. В бойне, устроенной немецкими пулеметчиками на гриве, Паша был впереди, и почти все, кто бежал с ним рядом, погибли, — он снова уцелел.
А вот на подходе к хутору удача не то отвлеклась на миг, не то зажмурилась, и Паша единственный из всех не разминулся с пулей из древнего «Максима». Однако и здесь в итоге повезло: пуля пробила мякоть левой икры, не зацепив кость. Сквозная рана не казалась опасной для жизни, ее обильно залили йодом, найденным на хуторе, перевязали, изведя бинты из двух индивидуальных пакетов. Вот только шагать Паша теперь не мог, даже поддерживаемый товарищами.
Яков искоса поглядывал на Гонтаря. Оставит завтра поутру морпеха здесь, выдав гранату? Гонтарь приказал сладить носилки из куска брезента и двух жердин, накануне они убедились, что на плащ-палатке хорошо носить раненых лишь на малые расстояния, при дальних переходах и те, кто тащит, намучаются, и раненому несладко приходится. Но и с нормальными удобными носилками пошагай-ка час за часом по лесу...
В доме были кровати, но там решили не ночевать. Забрали тюфяки, подушки, одеяла, устроились в сенном сарае. Не в том, откуда стрелял пулеметчик, — в дальнем, находившемся у опушки леса. В пустом жилом доме Гонтарь оставил две горящие керосиновые лампы — если кто-то подкрадется в темноте, решит, что чужаки именно там. Часовых тоже выставили — двоих на хуторе, двоих на дальнем холме, в заброшенном доме. А с моста старшина приказал отодрать и бросить в речку несколько досок настила, и никакой транспорт теперь проехать там не мог. В общем, было сделано всё, чтобы застраховаться от неприятных сюрпризов.
Яков думал, что после заполненного событиями дня (и после сытного ужина) провалится в сон мгновенно, как вчера. На деле получилось иначе. Два часа, до своей очереди заступать на пост, ворочался и не мог уснуть. Из головы не шел расстрелянный старик, его переполненный ненавистью взгляд. Кем он был? Отчего решил умереть, но подстрелить хоть кого-то из советских солдат? Шансов перебить всех не было, не мог этого не понимать... Воевал в гражданскую за белоэстонцев или за Юденича — и с тех пор затаил злобу? Или уже в наши дни пострадал после восстановления Советской власти? Землю, например, отобрали, или мельницу, или хозяйство обложили непосильным налогом и вели дело к раскулачиванию и высылке? Теперь можно только гадать...
Он пытался разобраться и понять: изменилось что-то в нем после того, как своими руками убил человека? Возможно, и до того в перестрелках пулям Якова случалось находить цель, но там все было иначе: стреляешь ты, стреляют в тебя, нет времени сомневаться, а фигурки далеких противников кажутся живыми людьми не более, чем грудные мишени в тире.
А вот так, глядя в лицо, Яков стрелял в человека впервые. И теперь пытался понять: что-то изменилось в нем самом
