То не росы землю окропили, то не буря полдень омрачила, беспросветной мглой покрыв державу; то не мать по смерти сына плачет — то страна хоронит государя, то по нем народы горько плачут, чувствуя недобрую судьбину. Пойте, гусли, песню злой печали о народе, о царе, властеле; пойте песню о раздорах горьких, о войне-усобице жестокой; проклинайте, гусли, феодалов, губящих земное благоденство. Мне ль подвластно вознести корону на главу достойнейшего мужа? Да и мужа этого не видно, что достоин был бы государя. Нет руки пока еще на свете, чтоб в кулак мою страну зажала, чтобы братьев кровь не проливалась, чтобы слезы матери просохли. Пойте песню черную о жизни и о немощном царе-владыке, лишь для смеха влезшего в корону, лишь обличьем схожего с Душаном. Плачьте, гусли! Правьте панихиду по распаду Сербии могучей, по несбывшейся мечте царьградской, по угрозе полного развала. Проклинайте, гусли, дух измены, дух наживы, лжи и разрушенья. Прославляйте, гусли, сильных духом, прославляйте, гусли, единенье и спасенье душ в миру небесном. Жив еще в народе дух Душана, не погибли Немани потомки — ратуют они не за богатство, за единство родины воюют, и во славу смерть себе приемлют.
Огромный, седой как лунь, весь высохший старец сидел на вершине невысокой горы, держа на коленях гусли, и, не замечая собравшихся вокруг него людей, смотрел вдаль, будто вглядывался в глубь истории, провидел будущие судьбы народные. Крупная слеза выкатилась из его единственного глаза, да так и застыла на переносице, вбирая в себя всю горечь мук и страданий человечества, всю его боль.
1
Златан проснулся от неожиданного перезвона колоколов в местной церквушке. Он открыл глаза, и косые лучи раннего солнца на мгновение ослепили его. Зажмурившись, Златан сладко потянулся.
— Златко, что это? — встревоженно подняла голову жена Милица. Ничего не понимающими глазами она смотрела то в окно, то на мужа.
— Не знаю. До Рождества еще целая неделя… Что-то, видно, случилось.
Златан отбросил одеяло и встал.
— Боже, рань-то какая. — Он посмотрел в угол на образа и перекрестился.
Однако колокола не унимались. Златан открыл окно. В дом ворвался свежий морозный воздух. На чистом прозрачно-голубом небе не было ни облачка и только молодой диск солнца, весело посмеиваясь и щекоча землю своими холодными, даже для этих мест, декабрьскими лучами, поднимался все выше и выше, чтобы к полудню основательно разместиться на своем небесно-безграничном троне и, расслабившись, беспечно наблюдать за жизнью своей младшей сестры, такой еще юной красавицы Земли.
— Спасибо Тебе, Боже, за такое чудесное утро.
— Эй, Златко, чего задумался? — Прямо против окна, в которое выглядывал Златан, остановился Драган, сосед. — Не слышишь, что ли, колокола звонят?
— Как не слыхать! Да вот не знаю, о чем они звонят. Ни праздника, ни службы в такую рань сегодня не должно быть.
— Умер кто-то, — уже на ходу ответил Драган. — На заупокойную зовут.
— Умер?! — Златан повернулся к Милице, уже поднявшейся и причесывавшейся деревянным гребнем. — Слышишь, жена? Говорят, умер кто-то.
Милица перекрестилась на образа. Посмотрев на нее, Златан тоже сделал рукою крест и закрыл окно, затянутое бычьим пузырем. Немного помолчав, он добавил:
— В такое утро умереть может только любимый Богом человек.
— А по-моему, для смерти любое время одинаково.
— Много ты понимаешь, баба. Одевайся лучше, не то в церковь опоздаем.
Златан немного сердился на Милицу, а потому частенько ее поругивал, а порою и бивал. Вот уже семь лет, как они живут вместе, а детей у них все нет. Он был старше ее на пять лет, и, когда брал замуж, ей было всего шестнадцать. Отец ее рад был сбыть с рук хоть одного члена своего многочисленного, вечно полуголодного семейства. А Златан очень любил Милицу, и, если бы не такая беда, он готов был каждый день носить ее на руках. Они ходили уже и к бабкам-знахаркам, обращались даже к чернокнижнику-колдуну, те давали Милице какие-то зелья, что-то зашептывали, заставляли есть петуший гребень. Ей даже уже предрекали ребенка, но они по-прежнему оставались бездетными, вызывая холодные, ядовитые усмешки и намеки соседей.
Выйдя на улицу, Златан и Милица сразу же окунулись в толпу спешащих на отпевание людей. Неожиданно рядом с ними оказался Вук, двоюродный брат Милицы.
— О, родственнички! В добром здравии?
— С Божьей помощью, — буркнул Златан.
— Поспешайте, поспешайте, не то опоздаете. Слышали? Царь Стефан умер.
Златан остановился и выпученными глазами посмотрел на собеседника.
— Врешь, поди?
— Вот-те крест. Мне жить еще не надоело, такими вещами врать. Поспешайте, может, по такому случаю чего-нибудь Бог пошлет. — Вук ускорил шаг и, не оглядываясь, крикнул: — Особенно того, чего у вас нет.
— Господи! — Златан начал креститься, а следом за ним и Милица. — Спаси и упокой его душу. Я же говорил, в такой день простому смертному запрещено помирать. Такой день — для избранных.
2
Лелея далеко идущие планы захвата Константинополя, Стефан Душан, первый сербский император, предпринял в конце 1355 года путешествие по недавно присоединенным к Сербской империи греческим провинциям, исконно принадлежавшим Византии. Со своей многочисленной свитой он объезжал город за городом, начав с Бера, раскинувшегося на Солунской равнине недалеко от крупного портового города Солуня, окруженного со всех сторон землями Сербской империи, но по-прежнему остававшегося в руках Византии. В середине декабря он остановился в своем дворце Неродимле, построенном неподалеку от Серр, крупнейшего греческого города, завоеванного Душаном в 1345 году. Серры находились почти на самой границе с Восточной Римской империей, и именно отсюда Душан намеревался начать свой новый завоевательный поход. Но здесь он вдруг почувствовал себя плохо. Начались сильные боли в голове, порой глаза ему среди бела дня застилала огромная черная колющая завеса, резкая боль разрывала внутренности, и дрожь то и дело сотрясала его некогда крепкое тело. Началась лихорадка. За несколько дней он как-то резко сдал и сразу постарел в свои неполные сорок шесть лет. С каждым днем Душану становилось все хуже. Он (да и не только он) почувствовал, что смерть не за горами. Он сожалел только, что смерть его настигла здесь, под Серрами, в самый неподходящий момент. Он находился на вершине своей славы, сделал очень много, но самого заветного сделать еще не успел. Будь судьба к нему более благосклонна, как знать, может быть, он умирал бы не здесь, почти у самого почитаемого всеми Солуня, а в куда более славном и уважаемом граде — восточной столице мира — Константинополе, или Царьграде, как его называли сербы, который он имел счастье посетить в своей ранней юности и который после этого стал мечтой и целью всей его жизни.
