— Ну как? — спросила она.
Я заметил, что себе она наливать не стала.
— Неплохо, островной сорт, такое характерное торфяное послевкусие.
Она сняла с себя жемчуга и положила на буфет. Скинула туфли и присела в кожаное кресло рядом с диваном. Она была ослепительно красива. Тип красоты, какого не встретишь среди ирландок.
Вся так и пышет здоровьем, солнцем, свежестью. Америка как она есть. Широкая улыбка, золото волос, стройные ноги. Теперь она стала даже еще привлекательнее, воспоминания о бедной матери как будто сделали ее ближе.
Она постукивала пальцами по кожаному подлокотнику кресла.
Я встал, налил ей стакан виски, мне хотелось посмотреть, станет она пить или нет.
Она понюхала и сделала большой глоток.
— Ах, Алекс, такой чудесный спектакль, Ирландия — это так романтично. Чарльз заезжал туда, когда путешествовал по миру.
— Да, он говорил мне, что бывал в Дублине.
— Да, конечно, он везде был. А я никогда не покидала Америки, если не считать Пуэрто-Рико, — сказала она с тоской и сожалением.
— А ты не считаешь Пуэрто-Рико, потому что это все еще часть Америки? — Я улыбнулся.
— Да, а разве нет? А что это, кстати? Это же не штат вроде?
— Это колония.
— Да нет, вряд ли, ты что, — удивилась она.
— Да, так и есть, — настаивал я.
— Нет, мне кажется, у нас нет колоний. — Она о чем-то задумалась.
— Есть, и Пуэрто-Рико — одна из них, доставшаяся еще от испанцев.
Она прикусила палец и посмотрела на меня:
— Знаешь, Алекс, когда мы впервые проводили опрос в Энглвуде, в тот вечер, когда был пожар, в первый раз, когда мы по-настоящему разговаривали, не считая собеседования, меня поразило то, что ты сказал.
— Полицейскому?
— Нет, той жуткой женщине. Ты говорил про афроамериканцев.
— Если честно, я не очень хорошо помню, что я тогда говорил.
— Ты сказал, что они придумали джаз, блюз, рок-н-ролл и сделали еще много чего.
— А, да, это я вычитал где-то наверняка, не такая уж оригинальная мысль.
— Да, но ясно же, что это было сказано с чувством. Ты веришь в это. То есть… ну, ты понимаешь, что я хочу сказать.
— Думаю, что нет. — Я засмеялся и посмотрел на ее скрещенные ноги, на ее руку, придерживающую платье.
— Конечно-конечно, это я так путано сказала. На самом деле я сама не знаю, что хочу сказать. Просто мне кажется, что ты… умеешь сочувствовать людям. Так понятнее?
Я насторожился. Что ей нужно? Что она хочет этим сказать? Комплимент, скрытое сравнение с кем-то еще? Обо мне ли она вообще говорит или о себе самой? Может быть, таким окольным путем она пытается что-то рассказать о Чарльзе. Чарльз — он не такой. Не как я и ты. Он холодный, прямолинейный. Чарльз — это…
— Это потому, что ты вырос в Северной Ирландии, там, наверно, было непросто из-за всех этих взрывов и тому подобного? — спросила Амбер с осторожностью, подбирая слова, будто боясь причинить боль.
Ее чуть заметный акцент каждый раз поражал меня. Не говор Джерси, не южный, не бостонский.
Отдаленное эхо аристократических ноток Чарльза. Легкое жеманство.
Она отпила еще виски.
— Ну, не так уж все страшно, просто живешь себе, и все, привыкаешь, что за тобой присматривают даже в магазинах, люди легко со всем свыкаются, — ответил я.
— А ты видел все эти ужасы?
— Нет, что ты, — соврал я.
— Ничего такого не видел? — Она обиженно выпятила губу.
— Однажды, когда я был еще ребенком, неподалеку от нас взорвали магазин игрушек, после чего наборы «Лего» и игрушечные паровозики продавались почти за бесценок. Все они были подпорчены из-за пожара, но в основном это касалось упаковки. Так мне было даже интересно.
— О господи, они взорвали магазин игрушек? Но зачем?
— Не знаю, — ответил я, изучая реакцию на ее лице: сочувствие, огорчение.
— Могу поклясться, что ты видел гораздо больше, чем рассказываешь, — улыбнулась она.
— Ненамного.
— Уверена, что ты был смелым и мужественным, как герои пьесы. — Она потерла кожу запястья под золотыми часами. Сняла часы.
— Правда, все было не так уж плохо.
— Нет. Я все знаю. Именно поэтому ты здесь на нелегальном положении. Поэтому ты врал полицейскому, ведь у тебя нет вида на жительство. Мне все равно. Я никому не скажу. Я же знаю, как это должно быть трудно. Я читала в газетах. Там просто ужасно.
— Что ж, бывает, — согласился я.
— Пьеса как раз об этом. А каков сюжет, а? Невероятно.
— Да, я забыл, что действие происходит в Донеголе. Там очень красиво. Все как раньше, до сих пор встречаются деревни, где все еще говорят на гэльском языке.
— А ты знаешь гэльский?
— Совсем немножко.
— Скажи что-нибудь!
— An labhraionn éinne anseo Gaelige?
— Что это значит?
— «Здесь кто-нибудь говорит на гэльском?»
— Ты это выучил в школе?
— Нет, просто кое-что запомнил из книжки. Я учился в протестантской школе, в них учат латынь, а в католических — гэльский. С языками у меня нет проблем. Это единственное, с чем у меня нет проблем.
— А расскажи о себе побольше.
— Ты же читала мое резюме.
— Мы оба знаем, что это скорее фикция, нежели правда, ведь так? — Она опять улыбнулась.
— Ну да, пожалуй.
— Ты знаешь, хотя Чарльз много путешествовал, он совершенно глух к языкам, как и большинство американцев, кстати. Правда, я говорю на испанском.
— Здорово знать какой-то язык.
— Думаю, я бы выучила ирландский, он так потрясающе звучит.
— В нем много горловых звуков. Не такой красивый, как итальянский.
— В Ирландии же красиво? Ты сказал, что в Донеголе красиво.
— Там правда очень хорошо: Атлантика, огромные пустынные пляжи, горы Блю-Стэк, ущелье Святого Патрика на острове Покаяния.
— Что это?
— Место паломничества, можно очиститься от грехов, если босиком обойти остров. Шеймас Хини написал об этом очень известное стихотворение.[23]
— Ты был там?
— Почему ты решила, что на мне есть грехи?
