— Пойдём, — с присвистом потребовал усатик, трогая её локоть. Тщетно, глаза Нади были назначены не ему, они просили, молили, заклинали: «Не могу больше… Возьми… Бери… Уноси…».
— Я в Москву… за казаков заступиться съезжу… — холщовыми губами выродил Степан, вроде как успокаивал: «Обожди чуток. За дровами в лес сгоняю… Всего делов».
Глаза её ширились, пламенея теперь уже медью:
— Что ты, Стеня… Они ж поклялись тебя на первом сучке…
— Айда. — Павел повелительно дёрнул за локоть.
— Погодь, рында, — ласково и страшно прошептал Бердыш, сжал плечо молодчика. Лицо княжича перекосилось, тело повело ящеркой. От боли.
— Ты… чего? — Павел, шипя, прибавил бы ещё чего, но что-то в мужике с сизым шрамом настораживало, припирая к нёбу язык.
— А найдутся ли у тебя кони резвые, княже? — нараспев спросил Степан, не пуская плеча.
— Есть… Как не быть! — сдавленно, корчась, визгнул Павлуша.
— А не одолжит ли мне скакуна княже?
— Могу, могу… Да пусти же. Только отпусти, Христом прошу, покалечишь… На сколько дней? — выдохнул облегчённо, избавясь от «щипцов» и поглаживая сплющенную конечность.
— Да до Кремля на Москве-реке и обратно.
— Шутишь… никак? Что ль… да? — неуверенно, в перебивку, пищал юнец.
— Похоже разве?
Князь благоразумно рассудил, что не совсем. Кликнув застывшего недаль служку, велел привести из конюшни хорошего коня…
— До встречи… до скорой! — хлестнуло по улице.
Конь взвился на дыбы. Вынес за ворота и помчал вдоль берега на север.
Завтра придумаю, что дальше… Переправиться? А то, глядишь, и судно какое нагонит? Главное: нарочного обставить. Атаман Ослоп! Кузя… — всплыли невольно в памяти слова воеводы. Уж не Толстопятый ли верховодит здесь ватагой? Да… Всё едино!
Проехал немало, прежде чем услышал со спины перекликавшийся с дробью лошади скок. Натянув поводья, обернулся. И закрыл глаза от немыслимого. К нему летела, жмясь пухом волос к пуху гривы, любимая. Он открыл глаза и, совсем не желая того, крикнул:
— Что ты? Повертай назад, Надюша. Нельзя ведь…
— Не могу больше! — отвечала исступлённо. — Ты мне один любый. Уноси меня!
Ответить не привелось. Застарелая струнка чуткости снудила развернуться к роще. Так и есть. Оттуда копытили четверо: как раз вперерез между влюблёнными.
Вот оно! Расплата по долгам… Как ко времени! Досадливо и вместе с тем беззаботно прыгало в голове.
Вот Кузьма, вот Зея, а вот Дуда. Степан не притронулся к клинку.
— Хо, никак сам освободитель к нам пожаловал, закуп годуновский! — зычно выдохнул мелкий Зея. — Он у нас парень ответственный. Всегда всё делает в кон. Вот и теперя. Пора, пора ответ держать за все пригожести свои! — потянул из ножен саблю.
Кузьма скучно разглядывал мёртвую траву, что залепила шмат земли у копыт, и не шелохнулся.
«Приплыл, приплыл…» — хладнокровно сочилось под черепом.
Леденея, вспомнил про Надюшу. Приложив кулачки к щекам, она смотрела на приближающегося Ивана Дуду. В глазах — полыньи, во льду и без дна. Только не того, видать, испугалась. А Бердыш — как раз этого, до ужаса, до слепоты…
Страх за милую вплеснул котёл решимости и злости.
За себя, помня личную вину перед этими людьми, не поднял бы мизинца. Но теперь им двигала любовь. И даже не любовь, а святой остерёг — страх за любовь и защита любви, которой угрожали смерть или поругание.
Котёл напитал сердце. Долг защитника пересилил стыд перед «судьями».
Он пустил коня. Оскалясь, занёс саблю.
Благоразумие не оставило казаков. Зея вздёрнул самопал. Пророкотал усиленный эхом выстрел.
В глаза ливануло серой, глотку обожгло.
Неторопко он валился набок, зависая к земле.
Мир двоился, троился, слоился, расплывался. Зрения почти не осталось. Лишь от тёмного яблока убегали, бешено вертясь и перетекая, злащёные разводы. Такое узришь, плывя по воде на животе с открытыми глазами. Всё это крутилось, ускоряясь, порывисто свистя и затопляясь сажей, миг, от силы два…
Последнее, что удержал тускнеющий взгляд, хохочущий Зея, что слапал зашедшуюся в крике Надю… Её опещерившийся на белом рот — крика он уже не слышал… Но многократно отзвенел в его голове, слабея, не словленный вскрик, вскрик смертельно раненой птицы…
Мчась мимо кренящегося Бердыша, Зея мазнул клинком. Прожигающей тяжестью набрякло в месте разрыва. И мрак…
Он не видел, как прыснула на поляну конница во главе с Алфером Рябовым.
Как Зея, в порыве неутолимой ненависти, повторно занёс булат, почти венчая кровную месть.
Как метким выстрелом Алфера подкосило Зеину лошадь.
Как, падая, Зея перебросил безжизненное тело пленницы Ивану Дуде.
Как при падении вывихнул Зея плечо и в порыве бессилия прокусил губу.
Как пролетавший Кузьма одною левой сграбастал его загривок, унося от порубанного недруга и от верной старухи…
Пуля вскользь прострелила кость, чудом пощадив мозг. И в себя прийти суждено было не скоро…
Государева милость
Первое, что впиталось прозревшими глазами, — мельчайший пушистый лес, налипший к небольшой холстине, от изголовья справа. Да это ж оконный крест с белоузорьем. Косить глаза очень больно. Мелькнуло: «Зима!». Первая мысль. Зрачки осторожно сместились вверх: небелёный потолок в знакомой хороминке. Хороминке, ну, да, само собой, Елчаниновых. Давя кузнечными мехами, накатила пелена… И опять ничего. Ничего не видно. Только слышно. Гудко. С улицы. Оттуда нёсся, то наплывая, то усекаясь, забытый в прошлодавнюю зиму закрут вьюги. А ещё тише, как перекат гальки, разноголосье.
— Никак ожил! Чудеса! Впрочем, младенец березень всё наново живит, — с перезвоном врезалось в левое ухо. Березень! Настроил зрачки. Над — обросшая мордаха. Звонарёв!
— У тебя правильное имя. Звон один от тебя, — прошелестел Степан жухлыми лоскутами, что под носом.
— Ты покуда знай — молчи. Кой-как выходили. Каб не жинка моя, погребай-молла настал бы.
— Всё ль в порядке? — упрямился раненый.
— Смотря что к порядку прописать, — неживым каким-то треском отозвался Поликарп.
— Где Надя? — с негаданной силой исторглось из глотки. Только теперь в голову стукнуло: Зея схватил Надю! А дальше?
— Ничо, ничо, — рокотал друг. Это он так успокаивал.
— Всё одно, встану, на дворе узнаю, — пригрозил Степан.
