Бедная Франция, которая никогда не выйдет из Средневековья, которая еще держится готического понятия о коммуне».[494] И вновь ей же: «Я ненавижу демократию (такую, какой ее, по крайней мере, мыслят во Франции), то есть превознесение милосердия в ущерб справедливости, отрицание права, – словом, антиобщественную. Коммуна реабилитирует убийц, как Иисус простил разбойника, и грабит особняки богачей… Единственная благоразумная вещь (всегда говорю об этом) – правительство из интеллигентской верхушки… Народ – это вечный труженик и будет всегда (в социальной иерархии) в последних рядах, поскольку он – большинство, масса, беспредельность… Наше спасение теперь – легитимная аристократия, я разумею под этим не численное, а иное большинство… У Парижа эпилептический припадок. Это результат прилива крови, вызванного осадой».[495]
Несмотря на отрицательное отношение ко всеобщему избирательному праву, он 30 апреля идет пешком в Бапом, чтобы «опустить свой бюллетень для голосования». Он жалеет Жорж Санд, потрясенную парижскими событиями, которая написала ему письмо, полное отчаяния. «Она видит, что ее старый кумир – ничто, ее республиканская вера, кажется, окончательно растаяла»,[496] – пишет он принцессе Матильде.
Когда версальские войска начинают окружать Париж, госпожа Флобер возвращается в Круассе. Флобер озабочен ее усталостью и умственным расстройством. «Единственное мое развлечение: время от времени смотрю, как строем мимо моих окон проходят господа пруссаки, а единственное занятие – мой „Святой Антоний“, над которым я неустанно тружусь, – пишет он там же. – Это странное произведение позволяет мне забыть о парижских ужасах. Когда мы считаем, что мир слишком плох, нужно найти спасение в другом». Он узнает о смерти Мориса Шлезингера и на мгновение представляет себе, что его дорогая Элиза, вдохновительница «Воспитания чувств», возвратится с сыном жить во Францию. Но у нее другие планы. Он удручен: «Я надеялся, что конец моей жизни пройдет недалеко от вас. Что касается встречи с вами в Германии, то это та страна, куда я по собственному желанию ноги никогда не поставлю. Я настолько насмотрелся в этом году на немцев, что и видеть их не хочу и не допускаю, что уважающий себя француз может хоть мгновение находиться рядом с кем-либо из этих господ, как бы милы они ни были. У них наши часы, наши деньги и наши земли: пусть оставят их себе, но слышать о них не хочу!.. О! Как я настрадался в течение десяти месяцев, ужасно – настрадался до безумия. Я был готов убить себя! Тем не менее я принялся за работу; пытаюсь опьянять себя чернилами, как другие – водкой, чтобы забыть всеобщее несчастье и свои собственные печали».[497]
В это время через плохо защищенный район Сен-Клу в Париж вступают регулярные войска. Улицы тотчас ощетиниваются баррикадами, коммунары поджигают общественные здания, чтобы задержать продвижение версальцев. Без предупреждения стреляют с одной и с другой стороны. Но в конце недели восставшие уступают. Последние сражения проходят в предместье Тампль. На всех окнах теперь развеваются трехцветные флаги. Репрессии ужасны. Депортация, расправы. Флобер в отчаянии. Эта нелепая братоубийственная война окончательно подорвала его дух. Как только восстанавливаются связи со столицей, он едет в Париж, чтобы увидеть его потери, встретиться кое с кем из друзей и порыться в библиотеках.
10 июня 1871 года Эдмон де Гонкур помечает в своем «Дневнике»: «Сегодня вечером ужинали с Флобером, которого я не видел со смерти брата. Он приехал в Париж запастись материалами для своего „Святого Антония“. Он все тот же, прежде всего – литератор. Катаклизм, кажется, не коснулся его, ничуть не оторвал от невозмутимого изготовления его книги». Поверхностное суждение, поскольку Флобер был глубоко потрясен войной и беспорядками, которые последовали за поражением. Если он все-таки продолжил работу над своим произведением, то только для того, чтобы выжить душевно, оказавшись в самом центре катастрофы. Все, что он видит, все, что слышит в Париже, угнетает, обескураживает его. «Трупный запах вызывает отвращение меньше, нежели миазмы эгоизма, который у всех на устах, – пишет он Жорж Санд по возвращении в Круассе. – Вид руин – ничто по сравнению с безмерной парижской глупостью. За редким исключением, все, показалось мне, сошли с ума настолько, что впору их вязать. Одна часть населения жаждет задушить другую, а та питает те же чувства. Все это ясно читается в глазах прохожих. А пруссаков больше нет. Их оправдывают, ими восхищаются».[498]
Парижские впечатления столь сильны, что он с трудом возвращается к работе. Ему кажется, что дом в Круассе пропах запахом прусских сапог. Комнаты, в которых жили солдаты, заново обиваются обоями. Их выбрала Каролина. Флобер озабочен помимо этого множеством других домашних проблем. Он спрашивает у племянницы: «Ты написала все квитанции, которые нужно оплатить? Ты уже оплатила что-нибудь? Не знаю, что нужно делать? Какое жалованье нужно платить двум служанкам?»[499] Затем к нему возвращается вдохновение, и на какое-то время он забывает о раздражительности, горечи, печали. Временами даже, переживая галлюцинации святого Антония, он начинает думать, что Франция не была побеждена. «Я почувствовал себя так хорошо, оказавшись снова дома, среди своих книг, – пишет он принцессе Матильде. – Я продолжаю, как и раньше, обрабатывать фразы. Это так же безобидно и столь же полезно, как обрабатывать на кругу края тарелок».[500] А госпоже Роже де Женетт: «Мое единственное развлечение – дважды в день подавать матери руку, чтобы вывести ее в сад. После чего я поднимаюсь к святому Антонию… Бедняга, который тронулся головой после спектакля ересей, приходит послушать Будду и присутствует теперь на вавилонских оргиях. Я готовлю ему самые сильные».[501]
Французы в порыве национальной солидарности по призыву Тьера подписываются на заем для досрочного освобождения оккупированной территории. Флобер сам озабочен деньгами. Состоянием госпожи Флобер управляет Эрнест Комманвиль. И, похоже, отнюдь не преуспевает в своем деле. «Что касается меня, то я с января месяца получил только тысячу пятьсот франков твоей бабушки, а мне через пару недель будут нужны три тысячи»,[502] – пишет Флобер племяннице. Он, разумеется, считает для себя унизительным просить, таким образом, помощь у молодой женщины. Однако в течение всей жизни он был далек от цифр. Старый ребенок, не способный жить в деловом мире. Как только он выходит из-за стола, он теряется. К счастью, Франция успокаивается. «Политический горизонт, кажется мне, проясняется! – пишет он госпоже Роже де Женетт. – О! Если бы только можно было привыкнуть к тому, что имеем, то есть жить без принципов, без шуток, без правил! Думаю, что подобная вещь в истории и происходит в первый раз. Неужели это начало позитивизма в политике? Будем надеяться».
