Мне было интересно знать, как в целом революция повлияла на жизнь в этом селе. Сначала, по словам старика, никаких особых перемен не происходило — как работали, так и работали.
— Потом мы выбрали сельский совет, в который и наши бабы вошли — неслыханное дело за всю историю! Потом сельсовет выбрал управляющего имением — он управлял и фермой, и домом. Все было для нас в новинку, никто и не рассчитывал дожить до такого, а кое-кто считал, что все это ненадолго. И потом пошли собрания, митинги да совещания. Ведь каждый мог сказать о том, что его волнует, поэтому всегда на таких собраниях были сплошь шум и бестолковщина. Дело доходило и до драк. Коммунисты все это называли «ростками демократии». Конечно, мы как были голытьбой, так ею и остались, и только немногие из нас могли читать да писать. В селе оставили одного из коммунистов — руководить нами, а попросту говоря, — следить, чтобы кто-нибудь чего-нибудь не отчебучил. Он отдал строжайший приказ ничего из имения не брать.
Откашлявшись, старик заговорил снова.
— Так вот. Потом приехали учителя. Церковную школу, в которой поп да один-единственный учитель ребят учили, закрыли, а открыли новую, получше. Она помещалась в одном из домов имения. Днем за партами сидели дети, а по вечерам и людей старших усаживали учиться писать и читать. Поп остался, но его уже больше не слушались, и на службу почти перестали ходить.
Он помолчал, раздумывая.
— Мы получили хороший урок — революции делать-то легко, но куда труднее добиться потом от нее пользы. Скоро вообще почти нечего стало ни есть, ни одеть. Пришла весна 1918-го, а у нас и сеять нечем — семян нет, да и взять неоткуда. Когда урожай поспел, часть пришлось отправить в Харьков, и тогда мы все чудом не померли от голода. Народ ворчал, очень были все недовольны, и некоторые считали, что это, мол, поделом нам за то, что исконный миропорядок нарушили. Какие только слухи не ходили — и о том, что, дескать, царя и всю его семью в Екатеринбурге расстреляли.
Но, несмотря ни на что, жизнь продолжалась, были улучшения, и немалые. Некоторых старших ребят направили в Харьков на учебу, а кое-кого даже в Москву в университет. Раньше чтобы у нас в селе был доктор?! Да что вы! И слыхом не слыхали. А к нам приехала молоденькая врачиха и с ней медсестра. В бывших покоях князя устроили больницу. Как мы только жили — ужас! Сплошная нищета и невежество. А теперь, пожалуйте, впервые в жизни мы смогли в Харькове показаться настоящему зубному врачу — и все бесплатно. Несколько лет спустя у нас появился первый трактор, потом и разные другие машины, а наши парни и девки выучились на механизаторов.
Конечно, жить было трудновато. Так ведь испокон веку жили тяжко. Бывало, у всего села ни гроша за душой — денег ведь нам никаких не платили, одни только бумажки, в сельсовете заседали и заседали, даже ночью и то заседали, а придумать ничего не могли. Но, несмотря ни на что, никто не хотел назад, когда князь всем верховодил. Теперь хоть у наших детей появилось будущее, и мы понимали, что не кто-нибудь, а коммунисты открыли для нас новые пути, и нам ничего не оставалось, как пойти этими новыми путями.
Теперь старик уже говорил совершенно свободно, позабыв, с кем он говорит. Миша тоже почувствовал себя вольготнее, и даже стал расхаживать по комнате — подбегал к окну, потом подкидывал дров в огонь, демонстрируя интерес решительно ко всему в этой комнате. Внезапно старик погрузился в раздумья и спросил меня:
— Скажи мне, это правда, что немцы собрались вернуть прежние порядки, те, когда наши хозяева правили нами?
Судя по тону, этот вопрос волновал его не на шутку. Я не знал, что ему сказать, тем более что в данный момент мы отступали, так что мне как-то не хотелось забивать голову подобными вещами.
Миша объявил, что хочет есть, и я отдал старику карточку для кухонного начальства. Глядя, как пожилой человек вместе с мальчиком уходит, я подумал, какое же на его долю выпало счастье быть свидетелем таких исторических событий.
Эту ночь я провел в кабинете Манштейна, прямо у выложенной зеленым изразцом печи. С раннего утра с востока ветер принес гул двигателей русских танков. Судьба вновь совершила поворот кругом, русские снова были охотниками, а мы — дичью. Пытаясь пробраться через снег, сломался один из наших тяжелых тягачей, тащивший 8,8-см орудие. Возможности оперативно отремонтировать его не было, пришлось взорвать и тягач, и орудие. Что означало для нас солидную потерю.
Связь ухудшалась с каждым днем. Получая ежедневную оперативную сводку вермахта, мы иногда с удивлением обнаруживали, что, оказывается, наше подразделение занималось «выравниванием линии фронта». Мы понимали, что формально это можно было назвать и так. Продолжали циркулировать слухи о том, что фюрер, уверовав в свой военный гений, самолично руководил из ставки в Восточной Пруссии всеми передвижениями мелких подразделений, как наше, и такое руководство приводило к ужасающей путанице.
Как уже случалось, я вновь угодил в «безлошадники». Произошло это по чистой случайности. За месяцы сражения и мы и русские захватили друг у друга массу танков и использовали их у себя. Не все ведь знают, что главная причина успеха русских при замыкании кольца окружения 6-й армии Паулюса у Сталинграда состояла в том, что им удалось с ходу овладеть мостом через Дон в районе Калача, причем с помощью танков, отбитых у моей родной 22-й дивизии. Ну а мы освоили вождение русского «Т-34», которым, кстати сказать, и управлять было проще. И еще: танки этого типа по многим, если не по всем показателям превосходили аналогичные наши. И хотя приходилось сталкиваться с трудностями по части горючего и боеприпасов, одна из захваченных у русских машин довольно долго служила нам верой и правдой.
Во время следования в темное время суток мою машину сзади протаранил именно принадлежавший нам «Т-34», едва не вдавив ее в снег. Все-таки 27 тонн веса — это серьезно. В общем, мой танк восстановлению не подлежал. Что же касается «Молотова» (так мы окрестили «тридцатьчетверку»), на нем не осталось и царапины.
Так я стал пехотинцем ударной группы, насчитывавшей около двухсот человек. Несмотря на нашу озлобленность, недоверчивость и усталость, боевой дух пока что не иссяк. И хотя вцементированный нам в мозги пропагандой идеализм относительно целей русской кампании весь испарился, хотя надежды на победу в этой войне не было никакой, мы рассчитывали вернуться в Германию живыми и здоровыми и понимали, что это возможно лишь в том случае, если мы не утратим сплоченности. Теперь нам на собственной шкуре пришлось испытать, что чувствовали русские в летние месяцы 1941 года, которые тогда только и думали, как бы вовремя ускользнуть от наших танковых клещей, зловеще смыкавшихся вокруг них. Теперь ситуация переменилась с точностью до наоборот. Русские зарекомендовали себя умелыми, выносливыми и бесстрашными солдатами, разбивая в пух и прах наши былые предрассудки о расовом превосходстве.
Пока мы находились на марше, наша артиллерия двигалась перекатами, если можно так выразиться, опережая нас на километр или чуть больше, а затем вновь пропуская нас вперед. У нас в распоряжении имелось всего два легких танка, действовавших главным образом на флангах.
