«Ветер… Вызывай ветер… Он твой союзник…» Кмитич все еще вспоминал слова Елены из своего последнего сна. И вдруг его осенило! «Веревка с тремя узлами! Ведь точно так же Елена вызвала ветер и приостановила в пути карателей Чернова! Ведьма… Верно говорил мне Сичко, ведьма и есть. И вот теперь эта ведьма предлагает мне вызвать ветер. Зачем? Да затем, что турки, люди южные, околеют за ночь!» Кмитич сел у лафета пушки, схватившись за голову обеими руками. Боже! Но как? Ведь он не ведьмар!
«Верно, не ведьмар, — лихорадочно думал Кмитич, — но ведь что-то мне от деда Филона передалось! Ведь приостановил я время, когда мне в упор послали пулю люди Лисовского! Ведь получилось! А прабабушка Фекла? Ведь она умела вызывать ветер и видения на воде. Может, и у меня получится? Надо попробовать. Хуже не будет. Нужна веревка и три узла на ней. Дальше буду думать…»
Кмитич удалился в свою палатку, выгнал оттуда двух солдат, накинул на голову волчью шкуру, что носили все его гусары, завязал три узла на веревке и стал расширенными глазами смотреть на них. Что дальше? «Дальше надо просто расслабиться и делать то, что подсказывает сердце, но не ум», — так решил Кмитич. Он закрыл глаза. Какой-то вихрь из непонятных образов, мыслей, вспышек. «Нет, так ничего не получится. Надо просто успокоиться…»
Кмитич сидел и старался ровно дышать. «Мальчишество, детство», — шептал внутренний голос, но Кмитич старался отогнать эти мысли другими: «Ну и пусть! Никто все равно не узнает и не увидит…» Прошло, возможно, минут десять. Может, больше. Кмитич провалился во времени и не мог понять, сколько же просидел с веревкой в руках и с закрытыми глазами… Может, пять минут, а может, и час… И тут… Он мысленно увидел свой старый добрый оршанский дуб Див, растущий на берегу Рши. А вот и лицо знакомого волхва Водилы, что напророчил ему войну с московитами… И сейчас это все — волхв и дуб — слилось воедино. Водила со своей седой длинной бородой, словно дуб, и дуб Див с раскидистыми ветвями, словно Водила. Ветви дуба стали руками Водилы, или же руки Водилы стали ветвями древнего дуба… Ветви раскачиваются, словно Водила-Див машет поднятыми руками… «Ветер. Мне нужен сильный ветер. Со снегом. Снег должен пойти. Ветер должен пригнать снег с берегов Рши, там он уже наверняка идет…» Так подумал Кмитич и развязал первый узел. Кажется, ничего. Абсолютно ничего не изменилось… Он вновь думал о ветре, призывал его мысленно, просил, представлял руки-ветви Дива-Водилы, разгоняющие воздушные потоки… Он развязал второй узел. Или вправду чуть сильнее снаружи задул ветер, или же ему просто чудилось… Кмитич вновь сконцентрировался на ветре, что с севера гнал снег и дождь, и развязал третий узел. «Я схожу с ума, — подумал оршанский князь, — если каждый раз так реагировать на сны, то что же будет потом? Хотя… Вот полоцкий князь Всеслав тоже, говорят, обращался в волка, ворожил, за что и получил имя Чародей. А мать Витовта? Она же тоже волховала… Нет, все это суеверия старины седой. Чушь я затеял…» Кмитич бросил в угол палатки веревку, снял с головы волчью шкуру, поднялся и вышел наружу. По лицу словно с силой кто-то веником шлепнул. Дул сильный холодный ветер вперемешку с мелкой снежной крупой. На лицо попало сразу несколько мокрых капель… Ветер с дождем и мокрый снег…
«Значит, верно про меня говорят: дьявол, — думал оршанский князь почти с ужасом, но тем не менее торжествуя, — ну и пусть! Это все дед Филон. Старый волколак! Это от него мне перешло! Так неужели ворожить так просто?! А может, простое совпадение?»
Холодный жалящий лица и руки ветер со снегом дул всю ночь и, похоже, даже к рассвету не думал униматься, лишь чуть-чуть стихая на короткое время. Притаившиеся у валов турки мерзли, их пальцы коченели, лица синели от холода. Они молились Аллаху, но в этих краях правил не Аллах. Даже привыкшие к снежным зимам русины, литвины и мазуры мерзли, кутаясь в тулупы и шубы, задирая воротники, натягивая на уши шляпы и папахи. Чего уж говорить об их выросших под пальмами врагах!
— Ох, как кстати! — радовался Собесский. — Погода на нашей стороне, панове! Теперь пусть заговорит наша кавалерия! Всем ждать сигнала к атаке. Нужно сегодня начать и сегодня же закончить с этими басурманами! Какой сегодня день?
— Уже одиннадцатое ноября, — отвечал Яблоновский.
— Это день нашей победы! — улыбнулся ему Собесский.
Пушки открыли по лагерю огонь. Турки отвечали встречным. Порой их залпы перекрывали грохот пушек Контского, но польская артиллерия била точнее и эффективней. От разрывных каленых ядер земля турецких валов вздыбивалась столбом, в стороны летели куски от шанцев… Треск барабанов и гул труб возвестили об атаке. Пехота и спешенные драгуны ровными рядами пошли вперед. Черными яблоками замелькали в воздухе гранаты, летящие в сторону табора. Грохот взрывов, непрекращающиеся залпы мушкетов с обеих сторон, крики людей и ржанье коней, бой барабанов, визг дудок и метель — все это слилось в единую ужасную какофонию ожесточенного боя.
Собесский сквозь вой ветра и грохот битвы стал кричать Яблоновскому, чтобы тот раньше времени не выводил свою гусарию. Русский воевода его эмоциональные взмахи руками понял как сигнал к атаке и крикнул своим гусарам:
— Атакуй!
Панцирные русины и поляки одним синхронным движением опустили длинные копья к конским головам, украшенным богатыми сбруями. Тяжелая конница дернулась, пошла вперед. Вначале рысью, затем перешли на галоп, гремя сталью, шумя воющими на ветру крыльями…
— Атакуй! Руби! — крикнул Кмитич, и его лютичи также сорвались с места.
— Куда, черти! Куда! — кричал Собесский, собиравшийся отдать приказ об атаке намного позже, но гетман уже не контролировал ровным счетом ничего. Бой катился как пущенная с крутого откоса телега.
Собесский пытался что-то рассмотреть в подзорную трубу, но видел лишь снежную метель, дым и блестящие шлемы гусар, их колыхающиеся у седельной луки крылья…
— Холера ясна! — выругался Собесский, сам вскакивая в седло и пришпоривая коня.
— Постойте, пан гетман! Куда же вы! — перепугались адъютанты Собесского, но уже поздно. Сам коронный гетман гнал коня в сторону грохочущего и дымящегося табора.
Навстречу гусарам Яблоновского дыхнул белый туман порохового дыма. Панцирные товарищи стали падать с коней, падали и сами кони… На них тут же налетели конные янычары с оскаленными лицами, готовые умереть, но не пропустить врага, закованные в железо не менее гусар, с круглыми щитами в руках, с щитками на мордах коней.
— Вот черти! — вскричал Кмитич и взмахнул саблей своей сотне гусар-лютичей.
— Наперад, хлопцы!
Гусар лютич
Литвины бросились в ворота, поддержать русин и поляков. Их серые волчьи шкуры за спинами развевались, словно волки летели по ветру… Лютичи также столкнулись с яростным строем конных турок, орущих «Алла! Алла!». Кмитич бесстрашно бросился в самую гущу врагов, рубя и коля своей карабелой так умело и быстро, что казалось, князь оршанский выписывает облако в воздухе вокруг себя, войти в которое невозможно, чтобы не лишиться руки или самой головы. Чтобы видеть весь бой перед собой, он то и дело пропускал вперед себя своих панцирных товарищей, всматривался, где дела идут наиболее туго, и бросался именно туда, очертя голову, в буквальном смысле, сверкающей в лучах восходящего солнца саблей. Всего минута, и контратака турецкой тяжелой конницы была полностью смята. Однако вперед вновь выбежали янычары, вновь выбрасывали перед собой длинные стволы мушкетов, гремели их выстрелы…
