Прости, я все о себе. Как ты? Как Наташа?
Н.
25 октября.
Лиля, милая, снова хуже! Температура 37,8. Завтра рентген. Появились нарывы на шее, лице, руках. Совсем отказывается есть, снова это мученье с зондом. На днях стал отнимать у врача ключ, чтобы убежать, с ним еле справились. С.М. говорит, что обычно таких больных помещают в буйное отделение, но она хочет этого избежать. Пока его поместили в отдельную палату и приставили санитара, который не пускает его уходить. Я видела этого санитара, дала ему кое-что, он показался мне добрым. Главное, не ест. Прости, что пишу несвязно.
Н.
Только что получила твою открытку. Ради Бога, не посылай денег, у меня есть. Кое-что заработала еще летом, и дедушка помогает. И вообще, кто только не предлагает денег: Иван Михайлович, Судаковы, Анна Игнатьевна. Был Николай Прокофьевич. Он теперь работает в другом институте. Тоже предложил денег. У него я взяла. Так что не беспокойся, у нас с Юркой все есть. Целую тебя и Наташу. Напиши о ней подробнее. Надя.
Ольга Федоровна постучала в дверь:
— Наденька, к вам.
Это был Николай Прокофьевич. Он низко склонился, по-старомодному целуя Наде руку, показывая седые перья на затылке. Выпрямился. В таких случаях всегда трудно заговорить. Но и молчать тоже нельзя.
— Вот какие дела, Надежда…
— Алексеевна.
— Милая Надежда Алексеевна. На днях только узнал. А то, поверьте, давно бы пришел. Я ведь теперь там не работаю, расплевался.
— Я слышала.
— Надежда Алексеевна… я, знаете, надеюсь на лучшее. Это, в основе, здоровый мозг. Прямая душа. Прекрасный молодой человек.
— Сядьте, Николай Прокофьевич. Хотите чаю?
— Не откажусь.
Надя вышла. В комнату заглянул Юрка.
— Где моя мама? — строго спросил он.
— Наверно, на кухне.
— А ты кто?
— Я дедушка.
— Дедушка — большой. Ты не дедушка.
— Разные бывают дедушки. И большие и маленькие.
— Ты — маленький дедушка?
— Очень маленький.
— Я тебя люблю, — сказал Юрка.
— Милый ты мой! Иди ко мне.
…Ужасно пронзительный молодой человек. Николай Прокофьевич взял его под мышки, за цыплячью грудку с гибкими ребрами, посадил к себе на колени и поцеловал в маковку.
— Ты читать умеешь? — спросил Юрка.
— Учился когда-то.
— Уже забыл?
— Нет еще.
— Тогда читай.
Николай Прокофьевич взял со стола книгу.
— Не ту, — сказал Юрка. — Пло кота!
— Здесь не про кота.
— А ты писать умеешь?
— Умею.
— Пиши пло кота.
Николай Прокофьевич вырвал листок из записной книжки и начал печатными буквами: «Жил-был кот».
— Эту букву я знаю. Это «ж», — сказал Юрка. — Что ты написал?
— Жил-был кот.
— Ты холоший, — сказал Юрка и вдруг стал топтаться у него на коленях. Встав на ноги, он обнял его за шею и поцеловал.
И тут Николай Прокофьевич заплакал. Он уткнулся в Юру, куда-то между кудрями и воротником, и плакал, обнимая узкую птичью грудку, где торопливо билось такое большое в таком маленьком.
Лиля, милая, не лучше. Температура все держится, это от нарывов. Делают переливание крови. Он считает, что это кровь христианского младенца, и страшно сопротивляется. Чего только не приходится выслушивать врачам! Ест иногда через день, иногда через два дня. Когда я приезжаю, Софья Марковна всегда настаивает, чтобы он вышел ко мне, хотя он меня и отрицает совершенно.
Знаешь, меня берет сомнение: для него ли нужны эти мучительные свидания (ведь он так волнуется, так дрожит!), или, может быть, это эксперименты для описания в каком-нибудь научном труде? Знаю, грешно так думать про Софью Марковну, но иногда нет сил. Я оставила бы его в покое. Напиши, посоветуй!
Н.
20 ноября 1952.
Лиля, по твоему совету (против воли С.М.) я уже почти месяц не вижу Кости.
Каждые 2–3 дня говорю с Софьей Марковной. Какая она добрая! Много рассказывает про Костю, говорит о нем, как о родном, близком человеке. Я всегда знаю, как он спал, что ел, что делал. Оказывается, он, как и многие другие больные, время от времени пишет письма С., признается в своих преступлениях, просит освободить его друга, погибшего по его вине (освободить от смерти). Она говорит, что это (то есть письма С.) — обычный симптом, пишут почти все. Письма подшивают в истории болезни.
Ест и спит немного лучше. Сегодня съел почти целое пирожное. Обо мне не спрашивает, а я, по твоему совету, не показываюсь. Верно ли мы делаем? Если бы ты знала, как это трудно!
Н.
Дорогую Наташеньку поздравь от меня с первым выходом на улицу. То-то ты должна быть счастлива!
* * *
Больничный сад — в снегу. По снегу — глубокие собачьи следы. Дорожки посыпаны песком. Кое-где, под руку с нянями, гуляют больные, в теплых пальто, в меховых шапках. Они словно скованы под одеждой невидимыми цепями и идут осторожно, медленно.
Надя тоже шла осторожно, медленно, как будто и на ней были цепи. Вошла в третий корпус. Только что собралась отдать передачу, как сестра сказала:
— Вы Левина? Вас ждет Софья Марковна.
Надя испугалась и кинулась в кабинет. Но Софья Марковна улыбалась:
— Наденька! Хорошие вести! Наш больной сам вспомнил о вас и пожелал видеть.
— Софья Марковна!!!
— Да-да. Не бледнейте так, моя деточка. Ну, куда это годится? Валерьянки?
— Не нужно, я ничего. Как это было?
— Я к нему пришла. Он все порывался мне что-то сказать, но не мог. Потом еле-еле, тихо так, спросил: «Где моя жена?» — «А что, вы хотите ее видеть?» Долго молчал, потом: «Да, хочу».
— Так и сказал?
— Так и сказал.
— Это хороший признак? Да? Софья Марковна! Ему лучше?
— Лучше, мой дружочек. Сознание постепенно светлеет.
— И я могу сейчас его видеть?
— Он вас ждет в столовой.
Надя шагнула к двери и остановилась.
— Боюсь почему-то.
— Тогда не боялись, теперь боитесь. Ну что ж. Такие характеры тоже бывают.
— А была большая опасность?
— Большая.
— Он мог умереть?
— Мог. Я этого очень боялась.
— А теперь?
