Когда закончилась война, союзники столкнулись с двумя острыми проблемами. Первая — необходимость преследования нацистов. Вторая — распространение в Европе коммунизма, превратившегося в такую же страшную угрозу, какой в свое время был Третий рейх. По крайней мере так решило правительство Соединенных Штатов. Поэтому отдел «Х-2» управления стратегических служб (с 1947 года — ЦРУ) занялся локализацией нацистских агентов, разбросанных по миру после разгрома Германии. Этих агентов, известных как stay-behind[78], то есть тех, что находились в тылу врага, искали не для того, чтобы арестовать или расстрелять, а дабы использовать их в возможной новой войне — на сей раз с коммунистами. Первым помог отделу принц Юнио Валерио Боргезе, командир десятой флотилии MAC, эскадронов смерти Муссолини: он без колебаний раскрыл имена своих агентов ради их спасения. Его примеру последовал Рене Бурже, генеральный секретарь французской коллаборационистской полиции, рассекретив имена немцев, относившихся к французскому stay-behind. После капитуляции к активной службе вернулся также шеф тайной разведки немецкой армии на Восточном фронте Рейнхард Гелен. В его организацию входили офицеры разведки СС, такие как Альфред Зайс, Эмиль Аусбург, Клаус Барби, Отто фон Большвинг и Отто Скорцени, освободивший Муссолини. Многих агентов отправили в Южную Америку в «запас» — до того момента, пока они «пригодятся». Их внедрение стало возможно благодаря Ватикану.
Потом последовали и другие операции, такие как «Скрепка», когда вербовали нацистских ученых, специалистов по аэронавтике, биологическому и химическому оружию и ядерным исследованиям для работы в Соединенных Штатах. Во многих случаях военные документы этих ученых подделывались, чтобы снять с них все обвинения перед международным трибуналом, вершившим правосудие на территории Германии после войны.
Так что, потратив на поиски опасных нацистских преступников годы своей жизни, я выяснил, что многие из них работают на своих преследователей и живут под покровительством тех правительств, которые против них сражались. Что может быть циничнее? Я спрашиваю себя: что стало с Московской декларацией 1943 года, где Сталин, Рузвельт и Черчилль торжественно заявляли, что военные преступники не избегнут правосудия, потому что их будут преследовать до самого края земли и возвращать на место преступления, чтобы их судили те, против кого они его совершили? Все это оказалось великой ложью. Европа обвинила Германию, немцы — нацистов, те — Гитлера, а он — мертв…
Проблема в том, что сейчас я даже не могу заручиться поддержкой организации «Смит»: ведь ее члены одобряют новую форму «ведения международных отношений». Так что я остался один. Да, Хосе Мария, я оказался в тупике. Я зашел слишком далеко и боюсь, это может стоить мне жизни. Вчера, пока меня не было, какой-то человек спрашивал обо мне у администратора отеля. Владелец заведения, венгр, вот уже пятнадцать лет живущий в здешних краях, сказал мне, что незнакомец говорил по-немецки с венгерским акцентом. Разумеется, я сразу подумал о Габоре, которого не видел с тех пор, как мы бежали из Рима. Боюсь, что он — один из тех самых убийц, работающих теперь на союзные державы. Поэтому я хочу попросить тебя о последнем одолжении. Я хочу, чтобы ты вручил это письмо Монтсе. Она — единственная, кому я могу доверять. Она знает, что делать с этой информацией.
Думаю, нам пора прощаться.
Еще раз прости меня.
Крепко обнимаю.
Инсбрук, 18 октября 1952 года.
Смит.
2
Не знаю, сколько времени мне понадобилось на то, чтобы осознать прочитанное, — этот длительный и тревожный период можно сравнить с путешествием через океан в шторм. Я изо всех сил пытался ухватиться за борт, но каждое слово сбивало меня с ног, как огромная, мощная волна. Фраза за фразой, строка за строкой, страница за страницей, — и вот я уже кубарем катился по палубе. Когда наконец мне удалось восстановить равновесие, голова моя готова была расколоться от эмоционального потрясения, щеки горели от унижения, колени дрожали, контуры окружающих предметов сливались. Лишь отдельные проблески, вспышки света время от времени возникали перед моими глазами, являя мне образы прошлого, подтверждавшие слова Юнио. Вот Монтсе и Юнио в лавке синьора Тассо — делают вид, что не знакомы. Вот Смит номер один дает Монтсе кодовое имя Либерти, а меня просит самостоятельно подобрать себе псевдоним — это значит, что Либерти уже существовало до нашей встречи. Монтсе рассказывает мне грустную историю о своем дяде Хайме, о своем аборте и о страстном романе с «молодым иностранцем» — на самом деле им оказался Юнио. Падре Сансовино просит меня сообщать ему о деятельности принца, Смит уговаривает следить за священником, а на самом деле оба использовали меня как связного. Я вспомнил, как сжалась от горя Монтсе, когда прочитала в газетах известие о смерти Юнио. Я понял ее страдание, ее надрывный плач, который потрясал душу. В своем ослеплении я тогда истолковал его как простое выражение печали.
Я просил, чтобы огромная волна навсегда унесла меня с палубы. Но все произошло наоборот. Буря утихла, и я вдруг увидел перед собой удаляющуюся линию горизонта, постепенно ставшую недостижимой. В то же мгновение я уже знал, что впереди меня ждут долгие годы плавания, в которых я не найду мира. Когда все успокоилось, я ощутил полное изнеможение и пустоту.
И тогда я вдруг понял, что уже давно ждал этой бури. В действительности в письме говорилось о том, о чем я подсознательно всегда подозревал, но сердце отказывалось соглашаться с разумом. Такой отказ имел под собой сугубо практические соображения: ведь в конечном счете единственное, что действительно имело для меня значение, — это женитьба на любимой женщине вне зависимости от того, разделяла она мое чувство или нет.
Десять лет назад это письмо Юнио уничтожило бы меня, но теперь все изменилось. Я узнал, что жертва рождает любовь. Я хотел пожертвовать собой, чтобы спасти наши отношения. Подобно Юнио и Монтсе я тоже имел право действовать ради блага других.
Несколько секунд я размышлял над тем, как поступить с письмом, а потом рассудил, что будет лучше не отдавать его Монтсе. Разумеется, я принял такое решение не потому, что сведения, сообщенные Юнио, казались мне маловажными, а из любви. Теперь я знал, что мои отношения с Монтсе построены на великой лжи, а, следовательно, правда может их уничтожить. А я не мог подвергать Монтсе такому испытанию. Я боялся, что она уйдет от меня, когда ей станет известно, что я в курсе их обмана. Так что лучше было оставить все так, как есть, сделать вид, что я ни о чем не подозреваю, и ждать, пока рана в моем сердце зарубцуется в результате моего смирения.
Утвердившись в своем решении уничтожить письмо, я вышел на террасу, нашел пустой горшок, положил листы внутрь и поджег их спичкой. Через две минуты письмо Юнио превратилось в угольно-черный комок бумаги, столь хрупкий, что достаточно было легкого дуновения ветерка, чтобы он рассыпался в прах. Покончив с этим, я ощутил на груди и под коленями холодные капли пота, словно только что совершил большое мышечное усилие.
