Книга Жаркой ночью в Москве... - Михаил Липскеров

Хорошо жарким летним вечером в Москве в начале, середине и конце прекрасных лихих девяностых. Все твои, а именно – единокровная жена, уехали на дачу. Любит! Дети расползлись по женам, мать единокровной жены тоже уехала на дачу. Любит. А я на дачу не поехал. Не люблю. Природа кверху жопой на грядке не вызывает у меня глубоких эмоций. То есть эмоции-то она вызывает, но такие, что при слове «дача» на той же жопе возникают прыщи аллергического происхождения. Ну не уважает она солнечный свет. А я не пидор какой, чтобы насиловать собственную жопу.

Не слишком ли круто я начал? Еще и ста слов не написано, а «жопа» уже трижды – во всей красе. Негламурно как-то… Ой, негламурно! А чего еще от меня ждать? От нехристя. Непристойности так и хлещут. Почему нехристя? А вот почему. Есть у меня приятель – человек эстрадно-литературной принадлежности. Не подумайте, что я имею что-то против этой живой природы. Нет, сам был такой. Так вот, этот приятель жутко верующий. Соблюдает пост, осеняет себя крестным знамением при виде чувихи в мини и наблатыкался краснеть при слове «прелюбодеяние». А уж материться – это он осуждает со страшной силой. И однажды с такой же страшной силой осудил меня: ты же, мол, в Бога веруешь, так как же так? Я жутко устыдился. И года три ходил устыженный, пока не услышал по телевизору пару шуток моего приятеля с фестиваля сатиры и юмора. Услышал и понял: Бога нет. И с тех пор непечатно выразиться для меня, как трезвость, – норма жизни. И изустно, и письменно. Вот и шутка сложилась: «Он непечатно выражался даже в печати». (Действительно Бога нет.)

Так о чем мы говорили? А, о даче. Вот, все там – а я тут. В четырехкомнатной квартире на пятом этаже старого дома на улице Остоженка. Я и канарейка Джим неизвестного происхождения. А сейчас вечер. Жаркий летний вечер в Москве. Солнце пилит на закат (утечка солнц на Запад, однако). Из окон квартиры напротив доносится голос Фредди Меркьюри.

Интересно, кто это его запустил? А интересно вот почему.

Два дня назад в эту капитально отремонтированную бывшую коммуналку въехал замдиректора развлекательного центра «Коломбино», которого день назад, то есть на следующий день после въезда, расстреляли косящие под лейтенантов ФСБ лейтенанты ГРУ Зуда, Кабан и Шмель в рамках борьбы с этническими преступными группировками и чеченским сепаратизмом. Я так полагаю, в квартире напротив было гнездо. Но кто запустил Фредди Мерькюри, по-прежнему оставалось загадкой. Правда, недолго. Из окна квартиры напротив высунулось неустановленное лицо ментовского майора Сергея Михайловича Шепелева, который, глядя на меня, доброжелательно спросил:

– Х…ли надо?

На что я так же доброжелательно ответил:

– А х…ли?

После чего неустановленное лицо ментовского майора Сергея Михайловича Шепелева доброжелательно улыбнулось навстречу моей доброжелательной улыбке и убралось в глубь бывшего гнезда чеченского сепаратизма и этнической преступности.

А я немного попил водки и стал размышлять, как с пользой распорядиться четырехкомнатной квартирой. Лет тридцать назад хватило бы и пяти минут. Лет тридцать назад здесь бы уже стонали, кричали, кончали по меньшей мере восемь человек. (Объяснять не надо?) А сейчас – один я. Что делать?..

На улице вдруг раздалось:

– Ах, Арбат, мой Арбат… сорок тысяч других мостовых любя…

Но допеть арбатскому фраеру не дали. Из окна напротив раздалась автоматная очередь, и песня умолкла. Потому что нечего глушить Фредди Меркьюри каким-то «Арбатом». Правда, как выяснилось, «Арбат» стих не надолго. На моих глазах в квартиру напротив, на пятый этаж, влетела граната, и теперь уже умолк Фредди Меркьюри, а снизу снова понеслось:

– Никогда, мой Арбат, не забыть тебя…

Я выглянул в окно. С мостовой, задрав к луне голову, невозмутимо пел арбатский прихвостень:

– Ах, Арбат, мой Арбат, ты – моя религия…

Увидев меня, он спросил:

– Чё надо, урод?

И услышав: «А те чё, козел?», удовлетворенно кивнул и побрел в свое арбатское логово.

А я окунулся (нырнул, скакнул, опустился, запилил) в свое прошлое, дабы приблизиться к сути того, что же произошло жаркой ночью в Москве. Чтобы вновь заявить миру, что наше нонешнее вылупилось из нашего давешнего. А что из нашего нонешнего народится в будушнем, в будушнем и станет известно. И не фига.

Общага нашего геологического института помещалась в Доме Коммуны, здании эпохи конструктивизма, построенном в виде самолета. В фюзеляже был широкий коридор, в хвосте – туалеты, а в крыльях располагались комнаты на двоих. Именовались они кабинами. Двери в них в целях экономии площади открывались как в купе поезда. В каждой кабине на пяти квадратных метрах помещались две койки, стол между койками и шкаф. Так вот, в новогоднюю ночь пятьдесят восьмого года в 762-й кабине одновременно мэйкали лав три пары. Две – на кроватях, а одна – на столе. И девушки не то чтобы какие-нибудь бляди, а обычные студентки. Одна даже ленинская стипендиатка. Та, которая на столе. Она потом вышла замуж за того, кто был на ней. Только не ждите романтищенского литературного выверта типа: «И вот уже сорок пять лет мы вместе». Или: «Я всегда вспоминал о ней с теплотой». Нет. И звонить ей я не буду. Я знаю, что сейчас она на даче. Вместе с тем, кто был на ней. Потому что они любят. А тогда, кроме общаги, им любить было негде. И ко мне, как могло бы вам показаться, они не имели никакого отношения. Я той новогодней ночью пятьдесят восьмого года спал в шкафу 762-й кабины. И проснулся от «музыки любви». И слушал ее до утра. Неплохо начался пятьдесят восьмой год. Нескучно.

Там, в этой общаге, у меня много чего было. Как по части любви, так и по части незамысловатых совокуплений без задействования романтической составляющей. Были полеты, были залеты. После которых давалось слово: да чтобы я когда еще да никогда мне это вовсе и не надо когда в структурной геологии полная лажа и послезавтра экзамен а ты вместо того чтобы делом ты меня любишь а как же Риточка а она Люба и доцент Осетров по структурной геологии тебя публично шворит на экзамене но радости как Риточка она же Люба ты от этого не испытываешь а только видишь как птицей-лебедем пролетает мимо тебя стипендия за следующий семестр и комсомольское собрание на котором тебя опять шворят и собираются выгонять из комсомола что понятно моральный кодекс строителя ну меня на хрен и из института потому что что это за геолог который не научился предохраняться и ты уже пьешь на собственных проводах в армию но одна тетка горячая ванна с горчицей и через два дня ты уже пересдаешь экзамен целуешь взасос будущую стипендию приходишь в комитет комсомола со справкой что произошла чудовищная ошибка что с моральным кодексом все в порядке и пить на проводах в армию нет надобности и почему бы нет я что импотент только голову надо на плечах иметь и не экономить сорок три копейки дохрущевских на презервативах хотя это и порция винегрета и опять ты меня любишь а как же Милочка три раза а она Нина но ты уже в двух презервативах и завтра нет экзамена по структурной геологии и наш комсомольский вождь требует с тебя фельетон о комсомольцах в смысле морального кодекса строителя потому что у тебя опыт и ты вполне счастлив как вдруг с ужасом вспоминаешь что не знаешь куда делись два презерватива по цене одного винегрета а то я в прошлом году помню Серега Смугляков вернулся с практики из Джезказгана голодный до умопомрачения четыре месяца никого за исключением проводницы в поезде в сторону Джезказгана ему чувиху при титане пригнали такая у нас была скорая помощь так потом пол общаги триппером переболели оказывается эта скотина Серега Смугляков нагло солгал что в сторону Джезказгана а на самом деле по пути оттуда и все его заработанные башли пошли на оплату пенициллина пострадавшей части насельников и насельниц общежития Дома коммуны и на художественный портрет проводницы поезда Москва – Джезказган во весь рост с надписью где-то посередине тела не влезай убьет что было художественным преувеличением или гиперболой как говорили училка литературы в 186-й школе Зоя Алексеевна и математик Александр Сергеевич в той же школе где я учился но не тому о чем написано выше.