* * *
Вейзмир!
Больно мне! (идиш)
Так, наверное, захотел Бог. Бог Авраама и Исаака, Иакова и Иосифа и Бог всей длинной цепочки людей, которых родили они и продолжают рождать их потомки. Помедленнее, правда, чем в первые времена, ханаанские столетия, египетские, обетованные, прочие. Такие и сякие, счастливые и так себе, но чтобы не гневить Его, приемлемые для моего народа. А что такое приемлемые времена для моего народа? Это времена, когда нас не сильно убивают. Согласитесь, господа, это не так уж плохо, когда тебя убивают не постоянно, а дают какую-никакую передышку, чтобы поднакопилось народонаселения, чтобы поубивать его в свое удовольствие, превосходство свое проявить и слабость свою утишить. А заодно имуществом его, златом-серебром попользоваться. Женщинами его плоть свою усмирити. Извините, господа, что язык мой перемешивает разные стили, разные речевые обороты, ибо времена, в которых довелось проживать моему народу, тоже свое влияние на язык оказывают. А иначе и быть не может. Потому что, кроме как во временах, нам жить негде. И каждое время – морщина на лице народа, шрамы на его теле и вздувшиеся вены на икроножных мышцах. И язык, соответственно, шеволится по-всякому. И извилина с извилиной изъясняется на суржике. Стремно, господа, стремно. И душа кувыркается в непонятке: а скажите, вы на самом деле или просто так, делаете вид…
И вот сейчас как раз образовался такой вот вакуум в жизни моего народа. Когда меня уже сколько-то десятилетий не гнобят, не плюют в рожу, называют по имени-отчеству и самое главное – не рассказывают с уродливым, как им кажется еврейским, акцентом очень плохие еврейские-нееврейские анекдоты. И во мне устаканилась некая душевная энтропия.
Чтобы оживить Город, который был нарисован несколько тысяч лет назад, а точнее – в 2002 году, девицей (а может быть, и не девицей, но выглядела девицей) по имени Ирка со странной вненациональной фамилией Бунжурна. («В доме Ирен всегда весело, всегда музыка, танцы…» в исполнении французской шансонье Пиа Коломба.)
И вот он передо мной – этот Город формата А-4 в пластиковом файле, чтобы события, происходящие в нем, не истрепали бумагу, чтобы пот на пальцах не растворил контуры домов, чтобы покинувшая мой нос капля не устроила лужу около дома Мордехая Вайнштейна и как скажите пожалуйста только честно он в своих лакированных штиблетах от Моше Лукича Риббентропа дойдет до своего лечение всех зубов без боли а впрочем осиротевшая капля ему не помешает потому что лечение всех зубов без боли во втором этаже а Моше Лукич Риббентроп на первом а сам реб Мордехай Вайнштейн на третьем этаже и капля отправившаяся в свободный полет никоим образом не может капнуть на лестницу со второго этажа на первый потому что на картинке ее не видно так что судари чуваки вы мои разлюбезные пластиковый файл на самом деле для того существует чтобы я не нырнул в Город не растворился в его немногочисленных улочках не нашел себе в доме 17 на улице Убитых еврейских поэтов кровать с шишечками и никогда-никогда не вернулся в этот мир потому что а что скажите на милость я в нем забыл кроме разве этой самой девицы а может и не девицы Ирки со странной вненациональной фамилией Бунжурна нарисовавшей этот Город несколько тысяч лет назад а точнее в 2002 году и я смогу описать эти события со стороны не от первого лица за что меня клеймит позором мой старший сын Митя младший Алеша относится со снисхождением потому что в борьбе за качество жизни времени на литературные экзерсисы отца родного папаньки единственного у него остается маловато чтоб не сказать совсем.
Итак, волею Бога и девицы Ирки на картинке нарисовано невнятное количество улиц, шестнадцать домов, в которые я поселю жильцов по своему усмотрению и настоятельным требованиям воображения, а в междомовом пространстве обретаются в разного рода деятельности восемнадцать обитателей Города. Конечно, скажете вы, что это за Город из шестнадцати домов, не морочьте мне голову, и восемнадцать человек в междомовом пространстве, среди которых нет, вы послушайте, одна собака и один осел не в метафорическом смысле этого слова.
– И это Город? – спросите вы.
– А вот и Город, – отвечу я. И все тут.
И в этот «а вот и Город» я вложил свою душу со слабыми надеждами на спасение, свои потасканные мыслишки, истерзанные ошметки генетической памяти и непрекращающийся смех, смех, смех… Замешенный на вневременной имманентной печали…
Все началось тогда, когда раным-рано поутру в Город забрел никому не известный Ослик. Который по климатическим условиям бытия ну никак не должен был находиться в Городе. Да и по другим параметрам не материального характера этот Ослик был не наш ослик. Что бы ему вот так вот запросто болтаться на площади Обрезания? Хотя мусульмане из арабского квартала тоже имели виды на площадь Обрезания, мотивируя некую свою причастность к сакральной составляющей процесса. Но евреи это начали практиковать раньше, так что и разговора быть не должно. Но не только в этом дело.
Айв том еще, что проблемы проживания Ослика и его трудоустройства в Городе не просто не были решены, но и не могли решиться. Потому что Город и его обитатели настолько были притерты друг к другу, что не только Ослик, но и любой пришлый шмок благородных кровей, будь это даже пан Кобечинский, Городу пришелся бы не по вкусу. (Я забыл уточнить – второй пан Кобечинский, потому что один пан Кобечинский в Городе уже был, и его было уже выше крыши.) Не говоря уж о кармане, который, несмотря на всю притертость жителей, у каждого был свой, и запускать в него руку ради какого-то Ослика любой горожанин счел бы посягательством на его частную жизнь без возмещения убытков.
И был один молодой еврей, недавно (лет 527 назад) прошедший курс юного еврея, то есть подвергнувшийся бармицве, по имени Шломо и по прозвищу Грамотный, сын Пини (Пинхуса) Гогенцоллерна. А матери у него не было. То есть она у него наверняка была, так как история не зафиксировала случая, чтобы дети рождались без матери. Но когда Шломо родился, у его отца, Пини (Пинхуса) Гогенцоллерна, родилось еще несколько детей. Ибо у него было пятьсот жен и наложниц без числа. Как у одного моего знакомого Соломона. И все родившиеся в этот день детишки перепутались. И установить материнство – ну никак. За Шломо приглядывала некая Ривка, по возрасту утратившая статус наложницы, коя и воспитывала Шломо и учила его грамоте, пока ее не угнали в первое ассирийское пленение. И научить Шломо грамоте ей удалось, и, полагаю я, удалось весьма и весьма, но прозвище Грамотный он приобрел позже. И заслуженно. Так что не ради красивости языка я употребил этот эпитет, а по необходимости указать на специфические особенности этого самого Шломо. И на то, что в будущем вам помогло бы отличить его от Шломо Сироты, с улицы Распоясавшегося Соломона, у которого отца тоже не было, как, впрочем, и матери. Так как было ему 94 года, а сейчас не начало времен, чтобы евреи жили безразмерно (во всяком случае, рядовые евреи, без претензий), даже если им это никто не запрещает. И передвигался Шломо Грамотный ногами, а Шломо Сирота – на инвалидной коляске.
