— Я выгреб помойную яму, — сказал он. — Мной завладела сила, с которой я не умел справиться. Которую ни одна страсть не могла использовать до конца. Или, вернее, применения которой не знала ни одна страсть. И в самом деле, — продолжал он, — можете ли вы назвать задачу, которая помогает заполнить пустоту? Применить к чему-нибудь это излишество, живущее в нас, эту столь противоречивую, сумбурную идею чрезмерной пустоты в нас? Это переполнение, вздутие небытия? Как растратить это ничто в ожидании, которое одна лишь смерть способна поглотить?.. Ну вот, теперь-то я знаю, что это — любовь к пустоте!
— Дружба, — сказал я.
— Или музыка, — ответил он. И добавил: — Две вещи, если вдуматься, очень близкие… и принадлежащие к самым общественным видам искусства.
После ужина он попытался — как все мы несколько месяцев назад — утешить Марту. Истолковывать — значит видеть сквозь нечто образующее препятствие.
— Поль уехал, — сказал он, — но, как бы ужасна ни была его жизнь, разум не может наверстать это опоздание, которое служит основой для этой жизни…
И он повторил старые аргументы, которые некогда «напели ему в уши» Рекруа, Бож и Йерр:
— То, с чем мы сталкиваемся, не происходит на пустом месте… Насилие, неисправимый характер того, что есть… Все это служит предлогом для жизни, все служит предлогом для отчаяния и даже — почему бы и нет? — вызывает тягу к безднам и опасностям: нам трудно оценить истинную суть явлений.
По его словам, случайность абсолютно непоправима, какой бы полезной или необходимой мы ее ни считали. И в этом смысле она не неотвратима. Так же как никакая радость, будь она хоть трижды радостной, не даст оснований считать ее окончательной. Ах, вот мысль, которая способна принести утешение!
Марта захотела сыграть ми-минорную сонату Форе.
Воскресенье, 18 ноября.
Я поехал на поезде в Севр. В семь вечера я уже сидел у его изголовья.
Его перевели в общую палату для умирающих. И мне пришлось следить за его агонией, испытывая боль и бессилие. Я видел, как жизнь постепенно уходит с его лица; но крайней мере, мне казалось, что я вижу этот жуткий отлив, сопровождаемый уродливыми гримасами боли в тишине, на фоне белой простыни.
Незадолго до шести утра он скончался. Я взглянул на него. И в это мгновение прозвонил колокол к утренней мессе. Первый колокол из всех, которые он больше никогда не услышит, прозвонил в эту минуту.
Понедельник, 19 ноября. Спал плохо. В полусне думал о С. Почему-то решил, что Йерр вернется в воскресенье вечером. Не хотелось говорить с ним по телефону. Но напрасно я звонил к ним в дверь на Неверской улице в семь, в девять и в одиннадцать часов.
Они приехали только в понедельник утром.
Вторник, 20 ноября.
Йерр не захотел видеть отца мертвым. Всем необходимым занялась Глэдис.
Ночью снова видел С. В голове у меня царил хаос. Вдруг мне почудилась смерть, рассуждающая о желании, о порядке без порядка, об отсутствии необходимости, отсутствии природы, неспособности к верному толкованию, неспособности представления, о смехотворности оправдания и пустом примате того, что находится там.
Но это не было похоже на домыслы Рекруа. Или на вчерашнюю мысль. В общем, не могу выразить.
Внезапно я подумал, что воздух ничем не служит мертвым. Так же как дневной свет — незрячим. Или как речь — живым.
Busstag. Марта не пришла. Сказала мне по телефону, что с нее хватит Tranksgiving Day. Что все эти сборища — тяжкая, ненужная повинность. Она позвонила Отто фон Б. Я зашел к Йерру: он тоже не захотел присутствовать. Сказал, что ему тяжело разговаривать. Да и Глэдис решила остаться дома. Они обещали мне прийти завтра к Т. Э. Уинслидейлу.
На площади Вогёзов я встретил Карла, Зезона и Томаса, всех вместе. Машина Рекруа была припаркована на улице Па-де-ла-Мюль. Мы вошли в великолепный дом Отто фон Б. Коэн уже был там, Уинслидейл тоже. Бож и Рекруа говорили, перебивая друг друга. Элизабет и А., пришедшие прямо перед нами, снимали пальто.
Я извинился за отсутствие Марты и Глэдис с Иерром. Рассказал о смерти Ксавье Йерра. О том, что тот не успел отпраздновать свой восемьдесят первый день рождения.
Р. помрачнел. Я поспешил добавить, что это удивительное знакомство я завел благодаря Йерру.
Мы сели за стол. Разговор был не из самых веселых. Нам подали суп «а-ля Геранд». Мы говорили не то чтобы принужденно, но более сдержанно, менее эмоционально, чем на авеню Ла Бурдонне. И паузы в беседе были длиннее. Затронули — но очень почтительно — тему смерти. С вежливым сочувствием.
Подали налима под коньячным соусом, только-только из духовки, исходящего горячим паром. «Безжалостный взгляд горгоны», — сказал А.
— Глаз василиска, — ответил Бож.
Коэн рассказал о старинном крестьянском поверье, согласно которому некоторые старые петухи якобы несли яйца. Такое волшебное яйцо могло содержать зародыш только при одном условии: если его высидит жаба на навозной куче. И тогда с восходом солнца из него вылуплялась крошечная розовая отвратительная рептилия, называемая василиском. Это существо имело свойство убивать взглядом. Более того, оно могло убить даже самого себя, увидев свое отражение в зеркале или в воде.
А. сделал вывод — по-моему, несколько патетический, — что увидеть себя или дать увидеть себе это розовое нечто, то есть ничто, но ничто, подкрепленное пустотой — как кожа и рубашка, — может означать, что вы приближаетесь, поднимаетесь, прикасаетесь и приобщаетесь к смерти.
Зезон возразил: смерть — это всего лишь слово, и только слово. Отсюда и эта фикция — василиск. Чья-то злая шутка или обыкновенное суеверие.
— Нет, — сказал Р. — К несчастью, это слово отсылает к тому, что служит основой всем словам и порождает их в паническом бегстве и в обострении всех различий.
— Но ведь это слово… — начал было 3.
— Нет! — отрезал Р. — Смерть бродит повсюду. И незачем глубоко копаться в самом себе, чтобы отыскать ее. Достаточно лишь сделать мысленно несколько шагов вспять, и память подскажет вам, что нас не было, а потом мы родились. Повседневная жизнь соткана из таких наблюдений, точно лоскутное одеяло. Всякая модель несравнима, и та, что предписывает вам следовать ей, запрещает сходство с нею и защищается от подражания, ибо такое подобие грозит поглотить ее или обратить в ничтожество. <…>
— Признаться, я плохо понимаю само это построение, — сказал Зезон. — Это просто фикция! Страх смерти не страшен, это привычное явление ни в коем случае не универсально. Энзоотия[127], свойственная человеку, не затрагивает другие живые существа и исчезает вместе с ним.
