— Щитка, предохраняющего от одиночества, — добавила Марта.
— Кольца, скрепляющего прореху в кольчуге, — добавил Р.
— Нити, сшивающей дыру в неводе, — добавил Йерр.
Внезапно из детской малыша Д. донеслись пронзительные ликующие вопли и грохот порушенной пирамиды из кубиков, а затем веселое воркование Анриетты и Д.
— Ну и озорники! — вздохнул Йерр.
Марта принесла свою скрипку. Она сыграла вместе с А. Вторую ми-минорную сонату Форе. А. настойчиво просил ее сыграть потом К.454 Моцарта[132]. Прекрасная музыка, хотя исполняли они ее как-то скучновато.
В четыре часа пополудни явился Д. и шепнул матери на ухо, что они с Анриеттой желают полдничать. Несколько минут спустя Элизабет вернулась к нам с великолепным, только что из духовки, kugelhopf[133]и с чаем. <…>
Йерр и Рекруа не упустили случая поссориться и по этому случаю: первый утверждал, что ест kouglof, второй — что это kugelhopf[134]«Значит, мы едим разные пироги, а потому!..» — закричал Йерр, но тут же чихнул и замолчал.
— Будь здоров, дружище! — пожелал ему восхищенный Д.
А я, вздрогнув от этого громкого чихания, нечаянно выплеснул полчашки чая на безупречный паркет Э. Медленно, собрав все свое мужество, я поднял голову. И с ужасом встретил взгляд Э.
Понедельник, 26 ноября. Записал, что день рождения Д. приходится на пятницу.
Звонил Т. Каков сейчас уровень низкой воды? Я не знал, что ответить.
— Неужели ты никогда в жизни не открывал окно? — спросил он. — Вот Отто фон Б. — тот делает это с утра до вечера.
Вторник, 27 ноября.
Заходил А. Он был очень доволен нашей воскресной встречей. Ни с того ни с сего подарил мне красивую перьевую ручку. И посидел немного.
— Я почти все время был взвинчен, не правда ли? — сказал он. — Да я и никогда не мог отвечать за себя. Всегда был ничтожеством, безвольной жертвой страстей. А чаще всего попросту пустышкой, обескровленной оболочкой, которая — после нескольких ложных вспышек обречена погибнуть в отсутствие смысла и страсти…
Он смолк. Я нашел пузырек с чернилами и заполнил резервуар ручки. Чернила легко проходили к перу.
— Как это непостижимо! — прошептал он со вздохом. — Все вокруг непостижимо, а мы существуем посреди этого.
— Видишь ли, — продолжал он, — это чей-то эксперимент, предметом которого мы все являемся, но его последствия мы испытываем еще и после того, как подверглись ему. Словно для того, чтобы вновь и вновь преодолевать дистанцию, которая нас отделяет от того, в чем нам всем предстоит сгинуть.
Я сказал ему, что глупо ставить себе в заслугу несколько месяцев временного недомогания. И что не следует теперь строить свою жизнь по новой системе, так тщательно организованной, что малейший толчок извне рискует ее разрушить. Но он улыбнулся и промолвил:
— А радость…
— Это один из тех волшебных колодцев, которые встречаются в сказках про добрых фей, — он никогда не иссякает, ибо ничем не питается.
И тогда он сказал:
— Непостижимое изобилие непостижимого!
И ушел.
Среда, 28 ноября.
Позвонила Э. Почему мы больше не видимся? Вот и с А. та же история — его она тоже почти не видит. Никогда еще он не работал так много. Я сказал ей, что он был у меня вчера и что я собираюсь к ним 30-го, на день рождения Д.
— Усиленное старание, с которым он обуздывает свои чувства, отныне сулит ему подобие радости, — продолжала она, — или, по крайней мере, основания для радости, а еще вернее, стойкое сопротивление страху; он ожидает его прихода так нетерпеливо, что это превращается в вызов, в воодушевление, в ликование, которые гаснут лишь затем, чтобы вернуться к нему стократ умноженными.
Теперь она знает, что хотя бы на несколько месяцев он спасен. Что худшее позади и что оно больше не заслуживает того ужасного слепого подчинения, которое он демонстрировал на протяжении истекших месяцев. И что его пресловутое «я в себе» уже не сможет гордиться «собой».
Я купил в подарок малышу Д. радиоуправляемый танк. И мне показалось, что эту зиму мы проведем благополучно.
