Не в силах более ничем ему помочь Лопухин отошел в сторону. И чуть не споткнулся о лопату Климова, которой тот копал, когда на него напала медведица. Лопата валялась на комьях разрытой, выброшенной из открытой ямы земли.
Лопухин поднял лопату, отбросил в сторону и наклонился над разрытой ямой.
Клада там не было… Это была могила.
Причем было очевидно, что археологией тут и не пахло. В яме, еще присыпанный землей, находился не археологический жмурик, а самый что ни на есть криминальный труп. И Лопухин внимательно осмотрел эту отрытую преступником могилу.
Мертвец, очевидно, пролежал в земле от силы с полгода… Возможно, этого человека убили и закопали здесь прошлой осенью. Из-за соответствующих температур — стоило учесть, что все прошедшие месяцы здесь трещали сибирские морозы, а снег сошел совсем недавно — труп неплохо сохранился. Даже до экспертизы можно было заключить, что это был немолодой, среднего роста мужчина, с правильными чертами лица, седоватый… Про смерть, которую он принял, можно было сказать пока только одно: она была в высшей степени странной. Необычная это была смерть.
"Вот в чем дело… — думал Лопухин. — Вот почему Климов выбрал это место! Кроме того, что брошенный поселок далеко от людских глаз и милиции и как нельзя лучше подходит для совершения преступления, поселок Тавда еще, по-видимому, очень хорошо ему знаком. Он чувствовал себя здесь как дома…
Знает здесь все как свои пять пальцев. А для совершения преступления такая уверенность дорого стоит!"
Любопытно, что крест, существовавший на карте охранника, существовал, оказывается, и в действительности… Он был вырезан ножом на коре огромного дерева, осенявшего эту странную могилу. Очевидно, это сделал сам Лепорелло. Правда, крест уже начал затягиваться. Дерево залечивало рану. Еще весна, другая, и эта примета уже перестала бы существовать.
Лопухин печально усмехнулся… Интерпол поспел вовремя!
Он вернулся к раненому.
Климов лежал, закрыв глаза, смертельно бледный: потеря крови была уже очень большой. При звуке шагов он все-таки с усилием открыл глаза.
— Я ведь врач, — прошептал он. — И понимаю, что случилось… Мне остался час, не больше.
Никита молчал. Разуверять было бессмысленно.
— Сделайте еще один укол. Боль мешает мне говорить… А я хочу вам кое-что рассказать. Мне это нужно. Понимаете?
Лопухин кивнул.
— Недаром существует обычай исповедоваться перед смертью… — прошептал Климов. — Человек, видно, не может уйти, не открыв кому-нибудь душу.
Священника здесь нет… Остаетесь вы. Хотя это бред, конечно: исповедоваться врагу… Но и вся моя жизнь сплошной бред. Пусть таким же будет и ее конец. Вы выслушаете меня?
Никита снова молча кивнул. Он вскрыл еще одну ампулу и сделал Климову укол.
— Недавно мне опять снился тот день в Грозном, — хрипя, стал рассказывать раненый. — В тот раз в наш военно-полевой госпиталь доставили сто пятьдесят человек. Это был рекорд… Рекорд, который, проживи я дольше, преследовал бы меня своими кошмарными картинами всю оставшуюся жизнь. Понимаете… Стоит лишь едва потерять над собой контроль… Заснуть, например… И тут же начинается…
Но прежде я всегда в таких случаях заставлял себя проснуться — я и во сне стараюсь управлять собой.
Подняться, выпить таблетку. Транквилизаторы действуют на меня хорошо… Лучше, когда снится туманная прохладная река на рассвете, с ивами и серебристыми всплесками рыбешек. Та, на которую меня брал с собой рыбачить отец. Но она, увы, давно уже мне не снится. Вместо нее вдруг снова является парень с прочерченной синей жирной чертой на побритой голове — ему предстоит операция на головном мозге…
Потом тот, у которого вместо лица глубокая впадина с дрожащим окровавленным глазным яблоком. Он живой — ему по кусочкам собирают лицо. Вернее, то, что лишь условно можно назвать лицом. Потом идут еще ранения… Одно тяжелее другого. И наконец это: повреждение сосудов шеи — голова держится неизвестно на чем. Ранение трахеи — дырка в горле, края которой бьются при вдохе и выдохе… Перебитая сонная артерия. Тогда, в госпитале, я впервые подумал о том, что потом с помощью дьявола Кубоцкого стало реальностью.
— Дьявола?
— О, да… Не сомневаюсь, он встретился мне в жизни именно для того, чтобы проверить меня искушением. Хотя на пустом месте, конечно, ничего не бывает.
Знаете, в детстве — лет двенадцать мне было — я как-то порезал ногу, наступив на осколок бутылки возле реки, когда купался. Очень сильно порезал.
Кровь хлещет… И я чуть не упал в обморок, пока смотрел, как отец перетягивает мне ногу бинтом. Он заметил, как я побледнел, но ничего не сказал. Тем более не высмеял: «слабак» и все такое… Хотя он-то в мужчинах слабости не признавал совершенно. Нет, ничего он мне тогда не сказал. Он вообще никогда не грешил многословием: расти таким, будь сяким, сынок… Но все, оказывается, заметил. На следующий день отец принес мне анатомический атлас. Я открыл — и тут же захлопнул. Атлас был цветной — хорошее немецкое издание: каждая почка — в разрезе и с подробностями… А потом любопытство взяло верх.
Я снова открыл его и стал рассматривать. И вот что я тогда понял…
— Да?
— Знаете, иногда делаешь такие открытия, которые.., ну, на всю жизнь. Это было из такого ряда. Я понял, что человек устроен интересно, сложно, но не загадочно! Понимаете, о чем я? Что человек — это позвоночный столб, вены и артерии; срамной, поясничный и шейный нервы… Ну и так далее… Сложнейшая, но, в общем-то, поддающаяся изучению система, которая и регулирует то, что люди именуют «жизнью». Понимаете? Надо только хорошенько эту систему изучить.
— И что же?
— После школы я поступил в медицинский… А знаете, где это мое детское открытие подтвердилось в полной мере?
— Где?
— В военно-полевом госпитале. Мы работали там по восемнадцать часов в сутки и делали невероятные вещи… Однажды под утро я вышел покурить. И, глядя на мглистый зловещий чеченский рассвет, вдруг понял, что могу все. Собрать, разобрать. То есть мы не боги, конечно… Но можем почти все. Знаете, я много раз видел, как люди обвиняют врачей чуть ли не в садизме: мол, как это можно с миленькой улыбочкой сообщать о необходимости сложнейшей полостной операции, как будто речь идет о том, что придется булочку проглотить?! Мол, в их поведении есть что-то садистское…
— А что — нет?
— Нет… Это как раз то, о чем я вам толкую. Всего лишь ощущение власти. Сознание, что человека можно собрать и разобрать. Видите ли, я родился….
Впрочем, вы уже догадались, где… Здесь, в этом поселке. Странно, я ведь никогда никому раньше не называл места своего рождения. Что толку? Его все равно не найдешь ни на одной карте. Даже точкой не обозначено. Моя мать из тех, кого принято называть «малый народ». Очень малый народ. — Он хрипло засмеялся. — Отец заезжий русский. Я его не знаю…
