на роскошное серебряное изделие в центре стола.
– Мы называем это фонтаном Челлини, герр Ауфрехт, – пояснил сквайр, – хотя это никакой не фонтан, а чаша для розовой воды, а насчет Челлини – у меня нет никаких доказательств, что это его работа.
– Какие токазательства?! – воскликнул немец. – Эта работа – сама себе токазательство. Чего фам еще? Такое мог создать лишь один мастер – Бенвенуто. Но как к фам попало это блюдо?
Веки хозяина объясняли его настроение красноречивее всяких слов, и я боялся, что это заметят и прочие гости, но сквайр сумел овладеть собой и ответил совершенно невозмутимо:
– О, оно уже три столетия находится в собственности нашего семейства: считается, что его привез из Италии сэр Хьюберт Риверз, мой предок. Его портрет висит там, у подножья лестницы.
Тут я решил, что догадываюсь, чем обеспокоен сквайр: репутация названного предка была весьма далека от идеала, и – так уж учудила наследственность – черты сквайра были практическим повторением лица сэра Хьюберта (старый патер, святая душа, втайне очень из-за этого печалился). Тут, к счастью, приходской священник перевел разговор на другую тему, герр Ауфрехт не возобновлял своих расспросов, и веки сквайра вскоре вернулись в прежнее, привычное положение.
За едой немец выказал превосходные ораторские качества, беседа превратилась в обмен репликами между ним и священником отцом Бертрандом, а прочим, то есть нам троим, оставалось только слушать и наслаждаться. Однако же разговор то и дело выходил за границы моего разумения, и в эти минуты я вновь присматривался к большой чаше для розовой воды, которая блестела и сверкала в центре стола.
Прежде всего меня несколько удивило, что я вижу ее в первый раз, поскольку Эйвисон, знавший о моем интересе к старинному серебру, водил меня в кладовую и показывал всю посуду. Впрочем, заключил я, такой ценный предмет держали, наверное, в особом хранилище, отдельно от прочих вещей.
Еще более меня поразил необычный замысел: каждый завиток, каждая линия этого прекрасного изделия словно бы намеренно были направлены так, чтобы привлечь внимание к большому шару из горного хрусталя, который образовывал его центр и вершину. Сама чаша, наполненная розовой водой, находилась под шаром, а поддержкой ему служили четыре изысканные серебряные статуэтки; непрестанная игра отблесков в воде и хрустале так завораживала, что я задал себе вопрос, почему ни один из позднейших мастеров не перенял эту идею: насколько мне было известно, изделий подобной формы больше не существовало.
Со своего места в конце стола, напротив сквайра, я вскоре заметил, что он тоже не следит за разговором, а рассматривает хрустальный шар. Внезапно сквайр удивленно выпучил глаза, приоткрыл рот и буквально впился взглядом в хрусталь. Но тут подошел Эйвисон, чтобы забрать его тарелку; это вывело сквайра из непонятного забытья, он присоединился к разговору и, как мне показалось, до конца обеда старался смотреть куда угодно, только не на хрустальный шар.
Выпив за здоровье сквайра, мы переместились в библиотеку, куда Эйвисон принес кофе; около десяти лакей сообщил, что подана коляска сэра Джона. Он еще раньше пообещал отвезти домой священника, так что оба вскоре уехали и, кроме сквайра и меня, в библиотеке остались только профессор и отец Бертранд. Я немного опасался, что герр Ауфрехт снова заговорит о фонтане Челлини, но, к моему удивлению, как только удалились сэр Джон со священником, сквайр сам вернулся к теме, которой, как мне казалось, до этого избегал.
– Вы как будто заинтересовались фонтаном для розовой воды, герр Ауфрехт? – заметил он. – Не хотите ли теперь, когда другие гости уехали, его осмотреть?
Расплывшись в улыбке, немец охотно принял предложение, сквайр же тем временем позвонил в колокольчик и распорядился, чтобы Эйвисон принес фонтан Челлини в библиотеку для герра Ауфрехта. Судя по виду, дворецкий обрадовался не меньше профессора, и скоро шедевр во всем его великолепии оказался на небольшом столике, в ярком свете лампы, падавшем из-под абажура.
Поток слов замер у профессора на устах: блестящий собеседник уступил место знатоку. Он подсел к столику, вынул из кармана лупу и, медленно вращая фонтан, принялся тщательно его осматривать. Целых пять минут он, поглощенный этим занятием, молчал и при этом, как я заметил, то и дело обращал взгляд к венчавшему изделие шару, который поддерживали четыре изящные статуэтки. Наконец профессор откинулся на спинку стула и заговорил:
– В том, что это Челлини, сомневаться не приходится, однако замысел для него необычен. Наверное, общий вид изделия продиктован заказчиком. Вершина в виде большого хрустального шара – нет, самому Бенвенуто такое несвойственно. А что вы об этом думаете? – Профессор обратил вопрошающий взгляд к сквайру.
– Чуть погодя, профессор, я расскажу вам об этом все, что знаю, – отозвался старый патер, – но прежде объясните, пожалуйста, почему вы думаете, что Челлини следовал чьим-то указаниям?
– Ach so [20], – ответил немец, – все дело в хрустальном шаре. Его слишком много, он – как бы это сказать по-английски? – очень уж «бросается в глаз». Вы ведь читали «Мемуары» Бенвенуто? – (Сквайр кивнул.) – Тогда вам и самому должно быть понятно. Помните, он сделал большую пряжку – застежку для ризы Климента Septimus[21]? Папа показал ему большой бриллиант и распорядился поместить его на застежку. Любой другой художник поместил бы бриллиант в центр композиции. Но что сделал Челлини? Нет, он отвел бриллианту место под ногами Бога Отца, так что блеск большого камня украсил изделие, но не отвлек внимание от композиции: ars est celare artem [22]. Здесь же, – профессор положил ладонь на хрустальный шар, – здесь сделано иначе. Эти статуэтки есть само совершенство, они куда ценнее, чем шар. Он их подавляет, просто губит. Первым делом вы видите его, потом тоже его, всегда его. Нет, он здесь не ради искусства, а ради какой-то иной, не художественной надобности. Его как-то использовали, я просто уверен.
Замолкнув, профессор тут же повернулся к сквайру. Во взгляде его читалась убежденность. Я тоже посмотрел на сквайра: старый священник тихо улыбался, черты его выражали согласие и восхищение.
– Вы совершенно правы, профессор, – спокойно подтвердил он, – шар помещен сюда неспроста, во всяком случае, я твердо в этом уверен и жду, чтобы вы сказали, какую надобность имел в виду заказчик.
– Нет-нет, герр патер, – запротестовал профессор. – Если надобность вам известна, к чему мои предположения? Не лучше ли будет, если вы сами нам все расскажете?
– Хорошо, – согласился сквайр и тоже подсел к столику.
Мы с отцом Бертрандом последовали его примеру, и, когда все устроились, сквайр повернулся к профессору и начал:
– За обедом я уже упомянул,
