class="p1">– Пусть госпожа Фишер зайдет и проводит господина Хануша. Он уже уходит, – проговорил господин Хубер в трубку. Оставаясь слепым и глухим к Виктору и его требованиям, он даже не заметил, что перенял его манеру говорить. Не заметил он и того, что сказанные им в трубку слова стали второй большой ошибкой. Госпожа Фишер появилась, но пришла она с господином Шайтелем, который в итоге проводил на выход не Виктора, а господина Хубера. Шайтель, начальник филиала, в тот же день уволил господина Хубера и сам занялся делом Виктора, детальнейшим образом исполнив все четкие пожелания к Райффайзенбанку. Господин Шайтель с соблюдением всех требований безопасности сопроводил Виктора в тщательно охраняемое хранилище Райффайзенбанка Зеештадта и пересчитал все его сбережения до последнего пфеннига, перекладывая их из одной сумки в другую. Он насчитал 128 524 немецких марки. Эти деньги были тут же обменяны на несколько золотых слитков разной величины и снова помещены в хранилище, в отдельную ячейку. Виктор не разбогател, это он точно знал, но и бедняком его уже не назовешь. Он был обеспечен деньгами, на которые можно неплохо жить.
В мае 1967 года почти 130 000 накопленных Виктором немецких марок превратились в чистое золото, а деловой человек господин Хубер из банковского консультанта в Зеештадте превратился в помощника секретаря в строительной фирме «Шмельцер» в Зенкендорфе, несколько месяцев перед этим числясь безработным на бирже труда и пройдя переобучение.
В стране снова появились биржи труда, и они процветали, потому что процветала экономика. Необходимо было охладить задор работников по найму и приглушить эйфорию – не сильно, но приглушить.
Хорошую услугу в этом отношении невольно оказали студенты, которые почти без всяких перспектив надеялись, что во время праздников им позволят встряхнуть разочаровавшее их общество.
☨
В Кирхгрубе среди завсегдатаев Хольцвирта – некоторые уже жили на выделе, а некоторые были безработными, потому что из-за возраста, хронических болезней или непреодолимой страсти к спиртному уже не могли работать в полную силу, – сидел среди бела дня и разглагольствовал, не мучаясь сомнениями, трактирщик и мясник по вызову Цубер Аист. Колокола церкви в Кирхгрубе отзвонили полдень, и Цубер Аист еще в десять должен был в Зеедорфе заколоть откормленную и уже посаженную в клетку стокилограммовую свинью – по крайней мере, он договорился об этом с хозяином усадьбы на озере две недели назад, – но по пути позволил себе начать рабочий день с кружки пива и застрял. Ничего не говорило о том, что он скоро сдвинется с места. Хольцвирту уже дважды звонил хозяин усадьбы, и дважды Хольцвирт врал, что не видел Аиста. Разумеется, если тот вдруг зайдет, он напомнит ему о договоренности и тут же отошлет в Зеедорф.
– Если хозяин усадьбы позвонит в третий раз, – сказал Хольцвирт Аисту после второго звонка, – а ты все еще будешь торчать здесь, я не стану ничего придумывать и оттащу тебя к телефону, пусть даже на подъемнике для бутылок.
– Ладно, договорились, тогда я заберу подъемник с собой, подъемник в усадьбе на озере уже никуда не годится, он там с Первой мировой. На нем вытаскивали французов из подвала, где они прятались от наших, наложив в штаны. Откормленную овсом баварскую свинью на нем не поднимешь.
Тупой хохот почитателей пива был наградой за формально патриотическую сентенцию.
Цубер, как всегда, когда вокруг собирались слушатели, чувствовал себя в своей тарелке. Он в красках описывал, как несправедливо концерн «Фольксваген» в Вольфсбурге уже полгода обращается с его сыном, которому бездетный начальник завещал предприятие. Сын Цубера, прежде чем продать новый автомобиль, должен сначала купить его у генерального представителя «Фольксвагена», крупного автоторговца Бреннера, и лишь затем перепродать клиентам. Цубер жаловался: «Бреннер получает премии за продажу, а моему мальчику остается поганый доход за обслуживание и, если повезет, через пару-тройку лет один-два ремонта».
– Знаете, как это называется? – вопросил он, агрессивно посмотрев в отчасти злобные, отчасти непонимающие, пустые лица. – Монополия, вот чем Бреннер занимается. Монополия – дело рук коммунистов. Русских. Брежнева. Видите, до чего дошло с тех пор, как социалисты сели в правительстве?
Значит, монополия – дело рук коммунистов! Ага.
Завсегдатаи Хольцвирта приняли это беспрекословно.
«Наверное, Аист прав, – думали они, – он точно знает, потому что много где бывает. У нашего брата на это нет времени». Слово «монополия» некоторые уже слышали, но что оно означает, никто не знал. Оно звучало гулко и глухо, подозрительно и непотребно, так что вполне возможна связь с коммунистами.
– Придется твоему мальчику время от времени помогать тебе резать скот, чтобы не помереть с голоду среди машин, – издевательски прохрипел из-за соседнего стола безработный подмастерье плотника Мюллер Хайнц. Он говорил еле слышно, на его голос уже заявил права вызванный курением и пьянкой рак горла. – Хозяин! Еще кружку светлого, – прокричал он в сторону стойки, – а то помру от жажды раньше, чем мальчик Цубера от голода.
Цубер не обиделся. Напротив! Он расцветал, когда кто-то умело задевал его. Он чувствовал, что ему бросают вызов, и был готов отплатить той же монетой.
– Не бойся, Хайнц, – весело бросил он Мюллеру, – с голоду мой мальчик в ближайшее время не умрет. Если станет совсем туго, он продаст предприятие, потому что это его предприятие. А что будешь делать ты, когда пропьешь пособие по безработице? Продашь внебрачных детей? Или будешь посылать свою старуху по выходным в Зеештадт на подработку?
Зеештадт был далеко, а все далекое продолжало пользоваться дурной славой. В Кирхгрубе многие считали, что публичные дома есть не только в Мюнхене, но и в Зеештадте.
– Оставь моих детей в покое! Это не твое собачье дело, – заорал Хайнц уже всерьез. – Занимайся своими спиногрызами, а с моими я сам разберусь.
Он опустился на скамью, с которой только что поднялся, точнее, упал на нее и падал все ниже, тонул в бессвязном, тихом, хриплом, злобном бормотании. Он уже плохо соображал, и его ничто не могло оскорбить, ничто определенное, и утешить тоже. Он так низко пал и в жизни, и за пивным столом, что все его существование, все с ним связанное, казалось ему единственным и непростительным оскорблением.
Цубер быстро понял, каково Хайнцу, и его желание пикироваться пропало. Он не хотел оскорблять человека, который, будучи неприспособленным к жизни, уничтожил сам себя. Впрочем, сначала он собирался продолжать пикировку. Словесная потасовка такого рода для него обычно заканчивалась лишь тогда, когда противник оказывался опозорен перед всеми. Но сейчас это казалось ему недостойным и не принесло бы удовлетворения, он умерил пыл и потребовал у хозяина двойную порцию фруктовой водки.
