Вэй больше никогда не говорила о рисовании. Вот только я знал, что и в школьных фестивалях искусств она перестала участвовать, хоть и без труда могла занять первое место. Ярче всего я запомнил тот момент, когда мы проходили мимо объявления о наборе абитуриентов в Академию художеств университета Цинхуа и она резко остановилась. Спустя пять минут она повернулась и бросила мне: «Пошли». Я смотрел Вэй Вэй вслед. Ее черную ветровку наполнил холодный зимний ветер, и почему-то – не знаю почему – мне стало паршиво. Но ей я ничего не сказал, а просто, вяло улыбнувшись, побежал к ней.
С тех пор тоже прошло уже много времени, и воспоминания мои довольно размыты, словно запотевшие окна автобуса: я протягиваю палец, провожу им по окну, и тут же появляется четкий след, а вдоль него образуются крупные капли воды. Эти капли стекают вниз так же, как когда-то в юности стекали по щекам наши щедрые слезы.
В один день, когда я ехал один, я прислонился к огромному автобусному окну. Автобус проехал по эстакаде, через туннель, и за окном я заметил еще один пролетевший мимо автобус. На нем сзади была выведена одна фраза: «Спустя двадцать лет дни нашей юности все еще в наших сердцах».
Я понятия не имел, рекламой какого бренда были эти слова, но они тронули меня до глубины души.
Прекрасный хрустальный шар, страна грез под названием юность была у всех нас, детей, так же как у Алисы была ее Страна чудес. Вот только Алиса повзрослела и потеряла свой ключик, и что же ей оставалось делать? Сесть на пол и плакать или же продолжать храбро идти вперед?
Вэй Вэй живет одна в Чунцине, в городе, что находится не так далеко от того, где мы выросли, может приезжать домой хоть каждую неделю, если захочет. И все же она говорит: «Мне нужно привыкать жить самостоятельно, потому что однажды наши пути могут разойтись».
Помню, после школьного выпускного мы дали себе волю, наши дни заполнились шумом, прогулками и пивной пеной. Все кричали и громко пели, так, что срывались голоса. Большой группой мы шатались по ночным улицам до самого рассвета, пока на улицах не было ни души.
Под конец нас оставалось лишь несколько человек, все очень хорошие друзья: Вэй Вэй, CKJ, Сяо Цзе и я.
Мы ложились пьяные на скамейках в парке и то заходились смехом, то плакали. Мы говорили что-то друг другу, а потом забывали собственные слова. В те ночи мы лежали, пока темное небо над нами не начинало светлеть.
Когда я перебирался из родного города в Шанхай, Вэй Вэй подарила мне книгу. Я открыл ее в самолете и увидел на первом листе ее красивый почерк:
Для Сы:
Моему другу, который дарил мне больше всего тепла и поддержки в школе.
Когда мы с тобой вместе слушали песни, в одной из них была фраза: «В это холодное время года все прячутся от ветра и холода и только ты со мной поешь эту песню».
Из всего выпускного года больше всего мне запомнились эти слова. Мы всегда повторяли: «Вот закончится июль, и все будет хорошо, все будет круто».
И вот мы наконец-то сбежали из этого чистилища выпускного класса, и все должно быть хорошо, все должно быть круто, вот только это вовсе не так. После июля все разъедутся, и я даже уже начала скучать по всему, что происходило в этом году, даже по тому, как мы с тобой полностью провалили первый пробник, по зубрежке в обеды и по вечерам, по арбузному соку у школьных ворот и по всем нашим разговорам, радостным и грустным, громким и злым.
Я все продолжаю думать, что ждет нашу группу друзей в будущем. Ты хотя бы поехал в желанный для нас Шанхай, а мне придется провести свои студенческие годы в ненавистном Чунцине. Я не смогу больше гулять с тобой и Сяо Бэй сразу после окончания занятий; не смогу больше притянуть вас к себе каждый раз, когда соскучусь; не смогу больше позвать тебя, свесившись с балкона, когда мне грустно, и не смогу увидеть, как ты тут же рванешь вниз ко мне.
Здесь никого не осталось.
Каждый раз, когда я думаю об этом, сердце неприятно ноет. Ведь, так или иначе, нам было так весело, так тепло друг с другом. Мы провели с тобой столько времени, а ты так и не научил меня играть в бадминтон, а я так и не научила тебя делать наброски, хотя столько собиралась.
Я оказалась застигнута врасплох, я осталась без выбора и шанса побороться.
Сяо Сы, напишу то же, что повторяла всегда: ты, вы, все мои друзья должны жить счастливо.
Я все еще учился в последнем классе школы, когда писал первую часть «Ледяной фантазии». Но воспоминания о том времени кажутся мне размытыми. Отчетливо я помню лишь стоявшее на улице пекло и яркое слепящее солнце. Мы с Вэй Вэй постоянно, радостные и уставшие, прогуливались по нашему засаженному огромными камфорными деревьями школьному двору; временами мы могли говорить без остановки, а временами молча грустили.
Доставая кошельки, мы любили покупать в буфете колу и вместе с ней вдоль небольшой улочки отправляться на спортивную площадку.
В такой беззаботности и легкой грусти тянулись наши вечера.
Тем летом я начал понимать, какой стойкости требует жизнь, потому что выпускной класс и правда был подобен чистилищу.
В те дни я сменил киноплакат в рамке на письменном столе на белый лист бумаги, на котором написал нравившуюся мне фразу: Even now there is still hope left1. Многими вечерами я смотрел на выведенные черным на белом слова и говорил себе: «Не бойся, не бойся».
И продолжал скрепя сердце проживать дни.
Тогда я и взялся за «Ледяную фантазию» – оттого, что жизнь была слишком монотонной и бесцветной. Вэй Вэй как-то сравнила наши дни с перемоткой одной и той же кассеты, и я не знал, наступит ли день, когда в этой бесконечной перемотке кассетная пленка оборвется и мы услышим щелчок остановившейся жизни.
Я посмотрел на Вэй Вэй и на лучи закатного солнца на ее лице.
В те дни я учился самостоятельно по вечерам. Каждый вечер были экзамены, в жизни царил хаос. Темными вечерами под белыми лампами школьного класса я стал привыкать легко выписывать ответы на вопросы: A, B, C, D. Но в душе была пустота. Иногда я поднимал голову на тусклый свет фонарей
