в лодке, а кто-то на осле. Чтобы распространить сведения по всей Черной земле, потребовались бы многие недели.
Мы с Пакеном завершали утреннее омовение, когда на берегу появилась Мерет. Она крикнула:
– Фараон умер!
Пакен пошатнулся. Я развернулся к Мерет: осознавая, что сообщает чрезвычайное известие, она была сильно напряжена. В Египте ни одно событие не вызывало столь мощного резонанса, как кончина властителя – ни война, ни стихийное бедствие, ни половодье. Несмотря на то что Мерет невысоко ценила Мери-Узер-Ра, невосприимчивого к музыке, равнодушного к искусствам правителя, который держал бедняков в нищете, он оставался фараоном. То есть заслуживал соответствующего его величию почитания и достойной скорби. Долгие десятилетия он восседал на троне, а скоро упокоится в глубине возведенной на берегу Нила пирамиды – гигантском нерушимом монументе, призванном славить фараона и его правление во веки веков.
– Клянусь всеми богами, – проворчал Пакен, – нам это не на руку…
– С чего бы? – возразил я.
– Это жестокий удар для нас, Ноам. Когда мы скажем молодым: «Я родился при Мери-Узер-Ра», нас сочтут ископаемыми.
– Это все, о чем ты думаешь?
– А о чем еще?
Остаток дня показал мне, что реакция Пакена типична для жителей столицы: прохаживаясь по улицам Мемфиса, я прислушивался к разговорам горожан и заметил, что, упоминая Мери-Узер-Ра, всякий говорил о себе. Фараон становился именем его детства, зрелости, старости; будучи временным ориентиром, он напоминал о женитьбе, рождении, покупке дома, открытии лавки; а заодно о предательстве или преуспеянии. Подданные присваивали себе монарха, которому прежде принадлежали, так что его подлинную историю затмевали тысячи личных историй. Из властителя он превращался в календарь, и этот календарь уходил в прошлое.
Городские шумы изменились. Громыхание ремесленников: удары молотов, звуки обтесывания камней и разделки и шлифовки древесины слышались реже, крики зазывал лавочников и брадобреев тоже – их сменили ожесточенные и бессвязные перепалки. Гул голосов превратил город в гудящий улей. У каждого горожанина на любой счет было свое мнение: один выражал испуг, другой давным-давно обо всем догадывался, кто-то владел сведениями об агонии властителя, а кто-то делился воспоминаниями о военном параде; были те, кто сожалел о погибших в сражении родственниках, и те, кто восхвалял деятельность фараона или критиковал его. Все выражали свои мысли в полный голос, не опасаясь, что об их речах донесут. Безопасный, Мери-Узер-Ра превращался в связующее звено, обеспечивающее сплоченность горожан, а его смерть соединяла их добрососедскими и братскими отношениями.
Мерет отыскала меня возле храма Птаха, где толпились кумушки.
– Ноам, тебя призывает Неферу.
– Сбегаю за своими котомками.
– Бедняжка Неферу…
Я с удивлением взглянул на Мерет, наверняка единственную, кого беспокоила участь принцессы. Все знали, что Неферу имела кровосмесительную связь со своим отцом, плодом которой стал младенец Моисей, но всем было плевать на это. Будучи потомками богов, фараоны вели другую жизнь, и своеобразие их нравов обязывало народ взирать на них, как на особенных людей, в том числе и в области чувственности. То, что принцесса может быть потрясена, никого не касалось.
– Я рада, что ты поможешь ей выдержать это страшное испытание.
– А ты-то сама, Мерет? Что ощущаешь ты?
– Ничего. Разве только, что время течет… За долгие годы я частенько видела фараона: его никогда не интересовали ни я, ни моя арфа.
– Ты беспокоишься за свое будущее при дворе?
– Ничуть. Или его сын Сузер наймет меня, и я буду продолжать музицировать, или он меня прогонит, и тогда я буду зависеть только от тебя. Оба варианта меня устраивают.
– Этот Сузер любит музыку?
– Утверждает, что да, – ответила Мерет и насмешливо добавила: – Он так упоен своей персоной, что хочет быть совершенством.
Добравшись до павильона принцессы, я по расстроенным лицам прислужниц и валяющимся на алебастровых плитах осколкам заподозрил, что Неферу вышла из себя. Раздавленная страхом, опустив плечи и вперив взгляд в пол, ее компаньонка Птахмерефитес повела меня на залитую солнцем террасу, где принцесса, с растрепавшейся прической и поплывшим гримом, со страшной скоростью поглощала финики.
Заметив меня, она в отчаянии выкрикнула:
– Он не смел так поступить со мной!
– Как, принцесса?
Она с досадой отпихнула от себя вазу с фруктами.
– Как просто, а! Пожаловаться, понежиться в постели, отказаться от пищи, закрыть глазки и хоп – помереть! Да поглотит его Аммут!
– Неферу, ты говоришь о фараоне…
– Как бы не так: я говорю о своем отце!
Она поднялась. Неуверенной походкой, натыкаясь на мебель, прошла через террасу: она уже была не способна перемещаться, не свернув ничего на своем пути; принцесса пощадила только круглый столик с подносом, на котором стояла оловянная чаша и кувшин вина. Залпом выпив, Неферу вздохнула:
– Вот ведь змея! Никогда ему не прощу.
– Что он умер?
– Да.
– Все умирают.
– Он не как все.
– В этом – как все.
– Только не он! – яростно вознегодовала она. – Ты что, не знаешь, кем был фараон?
– Даже фараоны однажды умирают.
– Только не он! Не он! – топая ногами, твердила она. – Или, значит, он так решил. Гад!
Она снова налила себе вина.
Неферу обращала свою скорбь в ярость, что, по крайней мере, позволяло ей выплеснуть свое неистовство. Опустошив чашу, она даже не промокнула с губ гранатовые пятна и плюхнулась в первое попавшееся кресло, словно сломанная кукла, свесив руки, расставив ноги и откинув голову.
– Удрал, оставив мне ребенка… Своего ребенка! Нашего ребенка!
Когда ее блуждающий взгляд остановился на мне, она уцепилась за меня, как за швартовый крюк.
– Я каждое утро приносила к нему Моисея, это умиляло его, но этого недостаточно.
Мне стало понятнее, насколько Моисей важен для Неферу. Этот младенец не только позволил ей скрыть ложную беременность, которая вызвала бы насмешки всего двора, – он являл собой средство обнадежить фараона, стимулировать его, то есть вернуть к жизни. Она поступала как любящая, искренняя и пылкая женщина, и ее подлинная страсть, одержав верх над всяким сомнением, перечеркнула чудовищность ее обмана.
– Как Моисей?
Лицо Неферу осветилось.
– Иди за мной!
Она почти не покачивалась, словно бы простое упоминание о сыне вернуло ей уверенность в себе и восстановило пошатнувшееся от алкоголя равновесие. Я последовал за ней в погруженную в полумрак и благоухающую жасмином пристройку, где под присмотром Иохаведы спал Моисей.
Ребенок расцвел, кормилица тоже. От них, розовых и пухлых, в комнате так и веяло чувственным и трогательным здоровьем; комната дышала их блаженством, которое смягчало идущий снаружи свет и ласкало легкую завесу над колыбелью, так что казалось, будто она танцует.
Мы вместе склонились над спящим младенцем, и мне в нос тотчас ударил едкий, кислый и пряный запах дыхания
