по праздникам. Шаманка, ведунья, травница, повитуха… Может, она была пряхой, а может и нет, он не знал наверняка, но она могла научить девочек прясть так, чтобы поддерживать равновесие мира, хрупкую связь со всеми мирами. Понимала ли она сама, что ее роль важнее многих прочих? Этого Алехин тоже не знал.
Он был у родителей первенцем, и назвали его по традиции в честь деда по отцовской линии, а уж коль дед его был пришлым человеком, то и имя ему досталось будто бы чужое, из других земель, из чужой жизни. Родители и младшие братья называли его на свой лад – Севруджи, но бабушка всегда выговаривала четко: Сергей. Не оттого ли всю жизнь чувствовал он себя неуместно в родной деревне, в родном Краю? Всегда рвался куда-то… Он уехал учиться в ближайший большой город, когда ему было пятнадцать, через год его забрали в Университет. «В ближайший город, – усмехнулся Алехин, – два часа вертолетом и три дня на санях по бездорожью». Тогда ему казалось, он вырвался из плена.
Алехин вспомнил, как трудно было каждый раз решиться на поездку домой. Найти транспорт, договориться, преодолеть огромное расстояние… Он ездил домой, только когда тоска хватала за горло, когда сил не оставалось находиться в плоском мире, когда начинали болеть пальцы от желания погладить дерево. Он приезжал домой и первым делом падал лицом в снег, радуясь, что чувствует, как горит лицо, он нянчил новорожденную сестренку, ощущая тяжесть ее тела, ее запах, объедался бабушкиными пирожками, дурачился с братьями… Он думал иногда: обиделся бы отец, если бы узнал, что он переделал отчество, сделал проще и понятнее?
Сейчас он может попасть домой в любую секунду, стоит только открыть нужную дверь. Но все равно почему-то не идет туда. «Надо учиться расслабляться, надо учиться делегировать», – говорил ему Мурашкин. Надо. Но он не умеет до сих пор.
Вдруг он заметил какое-то движение за окном и целую долгую-долгую минуту сидел и смотрел, как капли сбегают по стеклу, и даже не сразу смог вспомнить, что это называется дождем. Неспешный дождь – здесь, где всегда одна и та же погода, теплая и ясная? Алехин сорвался с места, рывком открыл окно и прямо через него вылез в сад, будто испугался, что дождь закончится, пока он бежит на улицу через двери и коридоры.
Он подставил лицо прохладным каплям, вытянул в стороны руки, распахнул ладони. Дождь! Прикосновение, ощущение, тактильность – он помнит, он чувствует, он здесь, он живой. Счастье, ради возвращения которого он и торчит безвылазно в ШДиМ, Арс увяз в холмах, а Настя ушла через озеро Тун в другой мир навсегда.
«Надеюсь, Мии не будет одиноко там, в Краю, когда мы наконец ее отправим… Странно, что ей так трудно даются языки, что она никак не может освоить программу, а путь сюда нашла легко», – подумал Алехин, ловя дождь языком. Он прикинул, сколько лет сейчас сестренке. Получалось пятнадцать. Смешливая она, слушает так внимательно, кто бы что ни рассказывал… «Надеюсь, они с Мией подружатся».
* * *
Далеко-далеко у окна в огромном дворце сидела молодая королева с железными руками. Она смотрела на город, простиравшийся внизу, у подножья холма, и теребила неловкими железными пальцами крупные бусины четок. Лицо ее было печально. На столе высилась внушительная стопка бумаг. Каждый лист нужно прочитать, понять, подписать. Своей собственной рукой. Вот этой непослушной, тяжелой рукой из железа.
Дверь бесшумно отворилась, но королева услышала, обернулась. Новый главный советник Бривс поклонился, сказал:
– Ваше Величество.
Королева смотрела на его красивое благородное лицо. Преданный Бривс, умный Бривс, все схватывает на лету, самую суть, не распыляется на мелочи, чувствует наперед, откуда подует самый сильный ветер… Не Тэлль. Всего лишь Бривс.
Голос, которым королева отдавала свой первый приказ, был спокоен и ровен:
– Я хочу, чтобы вы покончили с этим так называемым братством раз и навсегда. А потом приведите ко мне всех прях, про которых мы знаем наверняка: Мию Гаррэт из Хотталара, Кьяру Дронвахлу из Суэка, Тайрин Лиар из клана Таров с перевала Чок, Литу… не знаю, где она и кто такая, пусть отыщут ее как можно скорее, и Уну. Уну – в последнюю очередь, когда все уже будет готово.
– Что прикажете делать с колдуном пустоши?
– Пусть сгорит в своей черной башне, – отмахнулась королева. – А эту его суэкскую ведьму доставьте во дворец. Хочу посмотреть на ту, что смогла обездвижить колдуна и спрятать от нас целую страну.
Брови советника взлетели на лоб, но он промолчал.
– Как нам быть с Семью островами и Рилой? – спросил он, быстро справившись с волнением.
– Все распоряжения моего брата будут выполнены точно и в срок, – она опустила взгляд на металлическую пластинку, что висела у нее на шее. – Я обещала.
* * *
На перевал Чок пришла зима. Снег падал, падал, падал с серого пухлого неба, засыпая горы, озеро и островок посреди него, разрушенные деревни и четыре дома с новыми крышами. Сквозь щелки в ставнях пробивался теплый желтый свет свечей. Тинбо шел на этот еле видимый огонек, ноги его утопали в снегу по колено, он тащил сани с дровами и вспоминал девочку с глазами цвета замерзшей воды и ее тонкие запястья. Она напоминала нежный цветок, что иногда встречался тут, высоко в горах. Он рос на самых неприступных скалах, открытый всем ветрам, всем морозам, он рос на камнях, рассекая их сильным упрямым корнем, чтобы добраться до земли и воды. Цветы не растут на камнях, но этот рос. И был сильнее ветра, сильнее холода, сильнее одиночества. Тинбо хотел отогреть его, защитить, спрятать от всего, что может обидеть и сломать.
Он скинул с пояса веревку от санок, отряхнулся, как собака, зашел в домик, пригнувшись. Тинбо был невысок ростом, но и ему надо было нагибаться, чтобы попасть в хофоларскую горную хижину. Папа растапливал печь. Мама и Тайрин сидели рядом. Мама учила сестру прясть. У Тайрин уже почти получалось. Еще в начале осени Тинбо придумал и смастерил для нее прялку с колесом, которая, как говорила мама, сама пряла. Тайрин очень ей обрадовалась, и Тинбо видел, что между сестрой и этой прялкой есть особая связь, будто бы она слушается только ее руки. Мама пряла на своей старой прялке, боясь поломать сложный механизм. Тинбо с нежностью смотрел на них, радуясь, что сестра совсем пришла в себя, снова стала рыжей и упрямой, снова не могла усидеть на месте, снова начала танцевать. Только теперь ей не нужны были зрители, она уходила танцевать на рассвете или в полночь – и
