мечом в закостеневшей руке. Тела выносили и выносили, укладывая рядком.
На плечо Зорьке легла рука, это рядом встала Нежка.
— Куда их? — хрипло спросила Зорька.
— Скуделицы у торга нарыли.
И тут из собора вынесли тело молодого мужчины, со спутанными русыми волосами, лицо уж не опознать, но кожух показался Зорьке знакомым, и руки приметные, безымянный палец длиннее указательного, серебряное кольцо с отчеканенной головой сокола, на ногах мягкие сафьяновые сапоги. Кирша!
— Кирша! — кинулась Зорька к мертвецу, села рядом, осторожно коснувшись холодной руки. — Это ж, Кирша, — полными слез очами оборотилась она к Нежке.
— Зоренька, что ты, совсем не похож. Гляди, волос у нашего темнее был, — указала Нежка на измазанные кровью свалявшиеся пряди.
— Он это, кольцо его и сапоги, — настаивала Зорька.
— Да таких колец на торгу злотарь по десятку в день продавал.
Зорька засомневалась, но какой-то внутренний голос шептал — это твой муж, погиб, запершись с последними защитниками. А кто помер в храме, спаленный ворогами, тому путь в райские кущи, все прощается.
— То он, — упрямо повторила Зорька.
Все она ведала про Киршу, все о нем понимала — легко по жизни плыл, как был озорным дитя, таким и остался бы до седых волос, коли дожил бы. Даже сомнений не было, что тогда именно он подговорил воришку с торга умыкнуть у деревенской раззявы кошель, чтобы явиться на двор понравившейся девки благодетелем — глупая выходка, а вот обиды нет, и разозлиться на него толком не получилось. Зорька принимала его таким, каким он был. Сама выбрала, некого винить. Старалась быть хорошей женой, терпеливой, заботливой, даже любящей… не всегда получалось. Никогда «ярыжник» спокойно жить не мог, маялось ему, а вот теперь лежит, смирный, равнодушный ко всему, и сердце сжимается от жалости.
— То, что ж, муж ее? — пробубнил Дедята.
Нежка лишь кивнула.
— У меня серебро есть, — встрепенулась Зорька, пытаясь снять с пояса оказавшееся бесполезным в лесу приданое. — Возьми, погребите его на погосте, я укажу где. Ты возьми, возьми, тут много, — наконец сорвала она кошель и протянула Дедяте. — И, ежели молитву знаете, почитайте за упокой раба божьего Кирилла, попа нынче не найти.
Дедята взял кошель, но Нежка вырвала его цепкой рукой.
— Сами погребем, в уме ли, очнись! — дернула она Зорьку за рукав.
— Так мы можем, нам не трудно, — промямлил Дедята.
— Сами, сказано тебе, — грудью закрыла Нежка подругу. — Не тревожься, справимся, — погладила она Зорьку по голове.
— Да я и так могу, что ж я не понимаю, — пробормотал Дедята. — Хочешь, поехали домой, Крыж должен тебя вдовую принять, закон таков. Будет противиться, старейшины заставят.
— Тут мой дом, — резковато отказалась Зорька.
Уже в сумерках при последних лучах закатного солнца они с Нежкой сидели у костра, дети спали в подполе боярской кладовой, малочисленные соседи тоже разбрелись почивать. С десной стороны в сумраке выступал Георгий. Где-то ухала ночная птица.
— Земля прогреется, надобно будет отсеяться, — проговорила Зорька, подкидывая в костер ветку.
— Лишь бы урожай не пограбили. Защиты нет, — вздохнула Нежка.
И как в подтверждение ее слов откуда-то снизу, от посада, послышалось конское ржание. Ухо уловило топот.
— Кто это⁈ — вскочила Нежка. — Неужели опять! Рано из лесу вышли, — заметалась она, переводя обезумевший взгляд с костра на подпол, где спали дети.
— Поднимай детей, соседей толкни, — схватила Зорька топор. — К реке отходите. Я проберусь, гляну.
— Да чего ж…
Не дослушав Нежку, Зорька шмыгнула к кособокому пряслу былого крома. Надобно узнать, кто это, неведомые всадники, сколько их. Новые чужаки, алчные до бесхозного добра? Степняки? Осторожно, выбирая доски покрепче, Зорька поднялась к оставшемуся без крыши заборолу, ветер ударил в лицо, выбивая из-под повоя волосы. Обхватив обуглившийся столб руками. Зорька глянула вниз, на посад, — по дороге от пустоты, вместо закатных ворот, брел малый отряд всадников. Первым, с непокрытой головой, совершенно седой ехал князь Святослав. Живой. Хозяин возвращался в Юрьев.
Глава XXXIX
Исповедь
Ведро с глухим плюхом упало в колодец, зачерпнуло воды, Зорька заработала воротом, поднимая ношу, перелила водицу в кадку и понесла через соборную площадь к Георгию. Это был уже привычный ритуал. Каждый вечер, при последних лучах заката, она приходила отмывать каменные стены. И пусть от усталости дневной суеты ломило поясницу и, казалось, тянуло каждую жилку, Зорька все равно упрямо шла к храму. Иногда ей помогали люди — вставали рядом с мокрой ветошью в руках, сбивали леса, чтобы можно было забраться повыше, а иной раз, как сегодня, она приходила одна. Так даже лучше, можно побыть наедине с собой и тишиной теплого вечера.
«Вот отмою Георгия и уйду в монастырь», — обмолвилась Зорька Неждане. «В какой монастырь ты пойдешь? Все погорело. Нет их больше, монастырей тех». «Сегодня нет, а завтра возродятся». «Давай лучше мы тебе мужа найдем. Гиршу моего попрошу, он присмотрит. Нешто из-за лица переживаешь? Ну, и пусть рубец остался, затянется, уж и не так алеет, зато ты работящая, заботливая. Набегут женихи, еще и выбирать станем…» Нежка что-то говорила и говорила, Зорька лишь улыбалась, решение уже принято, чай, и она может быть упертой.
Нежка слыла теперь удатной[1] бабой, виданное ли дело — и деток сберегла, и муж с окаянной Сити вместе с князем воротился. Брат его старший убит, тело где-то средь северных лесов лежит. Князь новгородский Ярослав обещался честь по чести павших схоронить, да выполнит ли обещание? А вот среднего Григория Бог сберег, теперь при князе ходит. Ближние княжьи кмети — кто под Коломной сгинул, кто в последнем бою полег, меньшие отроки их место заняли. И пускай княжий терем, больше похожий на посадскую избу, и на два венца не поднялся от земли, а люди Святослава, как и сам князь, ютились в шатрах да землянках, все ж хотелось верить в лучшее. И от того Нежка и Зорьке желала бабьей доли при добром муже. Да и Гирша всячески угождал снохе, называя сестрою, благодарным умел быть — и за погребение Кирши не в общей скуделице, а на погосте в родовом углу, и за спасение в лесу семьи, Нежка ему нашептала, как боролась Зорька за Любавушку.
Словом, все ничего, живи среди добрых к тебе людей, а только перегорело внутри, одно пепелище осталось, пусто да тоскливо, хоть вой, и лишь у каменной стены становилось легче. Вот так дотронешься рукой, камень за день солнцем напитался, теплый, ласковый, сквозь ладони радость бытия возвращает, а птахи резные да китоврасы, да сирены дивные — сказы свои бают,
