мне казалось, что некоторые из мадонн косят, а у ангелочков староватые личики и не такие они невинные, как представляется на первый взгляд. Не раз я подмечал в их взгляде и некоторое коварство; было такое чувство, будто, когда от них отворачиваешься, они насмехаются над тобой.
Потом меня привлекли небольшие пейзажи Яры Малкуса, изображающие природу, ее бескрайние просторы, на которых строго и гармонично сочетались небо, зелень и земля. Писать в такой манере мне казалось делом очень легким, но масляные краски мне были недоступны, так что о славе нечего было и мечтать.
И я вернулся к книгам.
Дикий запад я знал как свои пять пальцев, с легким сердцем я изменил родине героических индейцев, Буффало Биллей и техасских Джеков и перенесся в страны, населенные туарегами, бедуинами и арабами. Я путешествовал по пустыням Северной Африки в долине Нила и по землям Вади Галфи до самого Уммдурмана и Хартума, а также по выжженным солнцем уголкам Среднего Востока и по гористым Балканам, преследуя степных разбойников, грабителей и работорговцев, мерзких шейхов и хитрецов мусульман. Сопровождая караваны, я прошел по их мучительным путям, гнал верблюдов, спасаясь от ураганов, погибал от жажды и наслаждался фатой-морганой.
— Эй, Сверчок, — позвал меня как-то под вечер пан Чинчера из дверей своей крошечной цирюльни. — Захотелось мне колбасы, сбегай-ка к пану Гумпалу. Вот тебе три кроны, купи «салям алейкум».
Лавчонка пана Гумпала находилась недалеко от парка — это был тот самый поэт и колбасник в белом халате и черногорской шапочке, что «колбасы продает и стихи о них поет».
Войдя к нему в лавку, я сказал:
— Пану Чинчере на три кроны «салям алейкум».
— Пану Чинчере? — повторил колбасник, взглянув на меня.
— Да, — кивнул я.
— «Салям» еще делают, а «алейкум» будет завтра.
— Хи-хи-хи, — засмеялся я.
Уставившись на меня, пан Гумпал спросил:
— Что смеешься?
— Что «алейкум» будет завтра.
— Ты не веришь?
— Нет.
— А почему?
— Потому что «алейкум» это ничто, — сказал я.
— Ай-ай-ай, как это «алейкум» — ничто? — удивился колбасник. — Откуда ты знаешь?
— Знаю, — сказал я. — «Алейкум» — это ничто. Просто пан Чинчера вас разыграл. «Салям алейкум» — по-арабски «мое почтение».
— Ну, поди же ты, парень. Вот удивительно. Это и в самом деле так? Поклянись.
— Ей-богу, — сказал я и начал хвастать: — Я знаю арабский язык. Пан Чинчера хотел вас разыграть. Но ему не удалось.
— Ты знаешь арабский язык? Не болтай глупостей.
— Нет, знаю, — настаивал я.
— Он знает арабский язык, — всплеснул руками пан Гумпал. — А где же ты ему выучился?
— Нигде. Из книжек.
— А! Легко и быстро, по Вымазалу.
— Нет, пан Гумпал. Не по Вымазалу.
— Так откуда же ты знаешь арабский? Я тоже хотел бы научиться, — сказал колбасник. — Назови мне эти книжки.
И я затараторил: «В оврагах балканских», «В стране албанцев», «Футбол», «По дикому Курдистану», «В империи серебряного льва», «От Багдада до Стамбула», «По следам преступления», «Мария или Фатима».
Я все это выпалил на одном дыхании, и пан Гумпал смотрел на меня во все глаза. Я видел, как его лицо вытянулось от изумления и задрожало от смеха. Он долго смотрел на меня, мерил взглядом с головы до пят, помаргивал, словно сомневался в том, что это правда, и потом сказал:
— Я должен тебя проэкзаменовать. Назови мне еще какие-нибудь арабские слова, известные тебе, чтобы я убедился, что ты не врешь.
Я затараторил так, будто на экзамене в школе:
— Собака — «келб». Это также и ругательство. Отец — «абу». Сын — «ибн» или «бен». Пан — «эфенди», неверующий — «дьяур». Ассорти — «баштонада». Чаевые — «бакшиш». Бог — «аллах». «Кисмет» — судьба.
Пан Гумпал смотрел на меня, разинув рот.
— Теперь какое-нибудь предложение, — попросил он, все еще экзаменуя меня.
— Хаджи галеф оско омар бен галеф хаджи оско ибн бен омар ал госарах… — начал я.
— Довольно, парень. У меня уже нет никаких сомнений, — воскликнул пораженный колбасник и посмотрел на меня как на чудо. — Ведь ты же прирожденный араб. Тебе надо было родиться в Аравии. Ведь ты же истинный мусульманин.
Тут в лавку вошел доктор Матиаш, и пан Гумпал тут же сообщил ему о том, что его только что поразило.
— Мудрец, — воскликнул он, обратившись к старику, — снимите шляпу перед этим юношей, который когда-нибудь прославит наш город. Сейчас в это трудно поверить, но вы тоже удивитесь, услышав, что он знает. Было бы непростительным грехом, если бы его отдали учиться сапожному ремеслу и ему пришлось бы есть конину. По моему мнению, в нашем городе это первый человек, кто проник в тайны арабского языка.
— Да неужели? — оживился паи Матиаш. — Этот мальчик изучил арабский язык? Ей-богу, это удивительно.
— Я только что сам в этом убедился.
— Он знает арабский язык, — изумлялся пан Матиаш. — Значит, он владеет классическим языком Харуна аль-Рашида. Этот чудесный язык, которым гордится волшебный Восток! — И тут, приглядевшись ко мне повнимательнее, он в удивлении воскликнул: — Да ведь это Сверчок, мой молодой друг, который читает на дереве классиков!
— Да, — сказал я.
— Этот мальчик — феномен, — сказал пап Гумпал.
— Безусловно, — пан доктор Матиаш в знак согласия кивнул головой, — если он владеет языком, на котором написан Коран и «Тысяча и одна ночь».
— Скажи что-нибудь еще пану доктору, — попросил меня колбасник и, подбоченясь, сказал: — Ну, не мешкай!
И я снова выпалил:
— Хаджи галеф оско омар бен хаджи ибн ал госарах. — И продолжал дальше: — Абу келб. Ибн кисмет. Ибн самум. Ибн дьяур.
— Прекрасно, прекрасно, — восторгался пан Матиаш моими познаниями. — К тому же, — сказал он и, обращаясь к колбаснику, добавил: — У этого мальчика блестящее будущее. Найдите мне еще такого же в его возрасте.
— Да расшибись я в лепешку, все равно не найду. Сколько тебе лет, сынок? — спросил меня пан Гумпал.
— Скоро будет десять, — ответил я. И двое мужчин снова изумились.
— Знаешь что, Сверчок? — сказал пан Гумпал. — Мы совсем забыли о пане Чинчере. Бьюсь об заклад, что у него подводит живот и что он клянет тебя почем зря. Вот тебе колбаса. Отнеси ему ее и тут же возвращайся.
Пан Чинчера и впрямь уже метал громы и молнии, но я не хотел ничего ему объяснять и быстро удрал от него.
Приближалось время ужина. В лавке колбасника собрался народ. Те, что заказали себе сосиски и хотели их съесть в лавке, уже сидели за столиком, другие, торопясь домой, просили завернуть покупку в бумагу. Теперь народ валил валом, и у пана Гумпала было полно работы. И все же он встретил меня улыбкой и явно был рад тому, что я вернулся и он сможет похвастаться мною
