стояла знаменитая бригада «Мираж» с легендарным комбригом. Несколько раз Бараш и другие ребята из штаба выходили на контакт, просили взять наш батальон в бригаду. Но нам всегда отказывали. Потому что мы несовершеннолетние. Нам предлагали только какие-то вспомогательные функции, не боевые. Конечно, мы всей правды о себе не рассказывали. О том, что у нас уже есть оружие и операции мы сами проводим.
По-правде говоря, я не знаю, как конкретно шло общение с комбригом. Этим занимался комбат и его штаб. Я не лез, и даже Кукла не лезла. Нам выдавали только скупые сведения. Может, мы не всё знали. Может, комбриг не знал всего, что, как мы думали, он знает о нас. Не знаю, не знаю. Это, говорю же, больная тема.
Теперь, последний бой. Не понимаю, как всё получилось. Я слышал, что Бараш рассказывал про наш последний бой. Вроде бы всё так. И не так. Иногда кажется, что он рассказывает про какой-то другой бой. Похожий, но другой. И про какой-то другой батальон. Тоже очень хороший, но не наш. Он, конечно, тоже очень переживает. И каждый видит такое по-своему, может быть.
Мне кажется, идея состояла в том, что мы, как «засадный полк», ударим во фланг наступающим гвардейцам, когда они будут штурмовать позиции бригады «Мираж». Мы покажем взрослым свою полезность, сдадим экзамен и будем приняты в настоящее ополчение. И вот колонна идёт, боевое построение, весь этот Готский батальон, который брал наш городок, идёт туда, где были укрепления «Миража». И мы выскакиваем. И вдруг видим, что позиции «Миража» пусты. Бригада ушла, оставила город.
А мы остаёмся в чистом поле как на ладони. С оружием в руках, в камуфляже, с разными смешными шевронами. В оптику, конечно, видно, что дети. Но так, если как бы сквозь туман, – настоящие комбатанты. И «готов» тоже нужно понять. Они собрались в кулак, нагнали танков, самоходок, думали прихлопнуть наконец ненавистную бригаду ополченцев, а «Мираж» опять утёк сквозь пальцы, растворился, а они – с носом. Но тут мы нарисовались.
И весь Готский батальон развернулся на нас.
Бараш орал в мобильник и просто так орал приказ отступать, рассеиваться, уходить. Но куда уходить? Мы уже были «запеленгованы». Мы отходили. По полю бежали, в канавы, в кусты прятались, рвались скрыться в хилой окраинной застройке. А по нам били танки и стрелковое оружие. Прямо с брони стреляли гвардейцы и соскакивали с брони, шли пешком и тоже стреляли. Плотно стреляли. Наши тоже пытались стрелять. Но как-то без толку. Похоже, никого из гвардейцев не задело и не испугало. А наши ребята падали один за другим. Лайнеру пулей или осколком, не знаю, распороло живот. Миша Адидас уже просто бежал что есть мочи. Его достали в спину. Ну и остальные. Валились один за другим, кричали все, плакали.
Наша задача по плану была выйти во фланг, неожиданно, и поджечь несколько танков. Поэтому у нас были бутылки с зажигательной смесью. И у Куклы была связка. Я держался рядом с ней, но, когда началась стрельба, упал лицом в землю. Потерял из виду. Лежу, смотрю – не вижу. А танки уже вот-вот по голове моей поедут. И вдруг перед танком, словно выросла из земли – возникает она. Так распласталась, что её ни я, ни враги не заметили! Жанна дэ-Арк, встаёт и замахивается связкой бутылок, хочет кинуть в танк.
Ещё бы полсекунды, и кинула бы. И зажгла бы. Но не зря танки сопровождаются пехотой. Какой-то гвардеец вовремя отреагировал и уложил Куклу одиночным выстрелом в лоб. Прямо в лоб. Я видел, я близко лежал.
И всё как-то затихло. Или мне так показалось. Потому что не могло ведь затихнуть, техника грохотала. И стрелял кто-то. Но наши уже не сопротивлялись. И Готский батальон, убив Жанну, не стал нас преследовать. Развернулся и пошёл своей дорогой. Поэтому мы остались живы, те, кто остался. Точных данных у меня нет, у Бараша есть. Бараш говорит, что сорок бойцов батальона погибло. Стало быть, восемнадцать осталось живыми.
Живыми – это считая легкораненых. Тяжелораненых не было. То есть они были. Но «готы» не совсем ушли. «Зондеркоманду» на зачистку они сразу отправили. Тяжёлых всех добили тут же, на поле. Это давно традиция. Тот, за кем осталось поле боя, должен «позаботиться» о тяжелораненых. А мы, те, кто отполз, отбежал, остались живы, мы даже не могли напасть на «зондеркоманду». Мы сидели как цуцики и боялись, кто где.
Я сидел в укрытии и ждал темноты. Потому что у меня было одно дело. Это помогло мне не расклеиться. Хотя было тяжело, я ведь понимал, я думал. Наша вылазка не имела ровно никакого смысла. Мы не подожгли ни одного танка. Не уничтожили, кажется, ни одного «гота». Ничего не сделали. И не «отвлекли силы врага», и не «прикрыли отступление». Потому что не надо было никого отвлекать и ничего прикрывать, никто нас не просил. Мы просто вылезли, как прыщ на роже, и были раздавлены. Бессмысленно было всё, не нужно.
Только она, Жанна, только она сделала что-то важное. Она хотя бы нас, всех остальных, спасла. После её попытки танки не пошли дальше. Немного испугались, наверное. А мы – ничего. Мы дали себя уничтожить. И это всё. Сразу стало ясно: не будет подкрепления, пополнения, переформирования. Нет больше батальона. Я ещё не знал, жив ли Бараш. Но батальон был мёртв. Однако у меня было дело.
Я должен был забрать её. Жанну, Куклу, Красную Шапочку. Забрать то, что от неё осталось. Мёртвое тело. Я не мог её оставить. Это нелепо и жутко, я понимаю, но я многое слышал про национальных гвардейцев. Эти, наши, «готы», они ещё ничего. Другие хуже. Но и «готы» – те ещё упыри. Все они упыри. Среди них полно извращенцев. А Жанна, она была чиста, невинна. Пусть такой и уйдёт.
Когда стемнело, я стал пробираться к ней. Это было ближе к дороге, к обочине. Опасное место. Но я полз. Трупы ещё не убрали – завтра будут убирать. Её уже не будет, не будет. У дороги я столкнулся с гвардейцем, лицо его показалось мне знакомым, шея была перевязана, кажется, он отстал от «зондеркоманды», кажется, он тоже искал, кажется, то же самое, что искал я. Он не стал стрелять, я тоже не стал стрелять, я прыгнул и воткнул ему в пах армейский нож с широким лезвием, у меня всегда с собой. Зажал ему рот рукой. Он свернулся калачиком и стонал, умирая.
