потерял, царствие ему небесное, а мне тогда всего четырнадцать было… Но Валентин Петрович ни в какую.
– Кремень мужик, – прошептал Матюшечкин восхищенно.
– Да приворожила, чего уж тут гадать, точное дело!
– Ну а дети его? Старшему сколько?
Уж двадцать восемь, диссертацию написал, это для престижу, значит, а сам магазином от птицефабрики управляет. Деловой. Средний тоже парень как парень, женат уже, но унылый такой, он врач со своей небольшой клиникой, кодирует богачей от запоя, деньги к нему просто текут, как Волга. И вылитая мать – такой же белый, тихий да сероглазый, рот всегда поджат. Выходит, в душе осуждает пьяниц-то… А младший больно юркий у них народился, когда уж им было за тридцать. И получился этот прохвост из прохвостов. Те-то советские еще были по рождению. Правда, на излете, но все-таки. И денег у отца было еще не так много. А этот только истерики закатывает. То ему снегоход, то… как его андроид, что ли… И мне заявил, что я нищая раба его, а он мой господин, сын самого Царева! Так отец, когда я ему нажаловалась, вместо снегохода, посадил его латынь зубрить. Чтобы он потом в медицину шел. А зачем такой медицине? Бедняков хлоркой морить? Всю обслугу этот прохвост замучил, гоняет, как собак. Здесь-то, в деревне, на них работает немного: человек тринадцать всего с охраной, повара два, садовник…
– Повара два?
И пошло-поехало. Всю ночь рассказывала Люся Матюшечикну о большом. Ночь прошла для него, пролетела, точно один миг. А когда под утро решила Люся испытать на Матюшечкине свои чары, он ни в какую. Нет, говорит, прекрасная ты женщина, но люблю другую. Зауважала его Люся: тоже ведь кремень мужик оказался, хоть и маленький.
Но через три дня вернулась из странствий по казино и ночным клубам уставшая коленка и вышибла Люсю туда, куда она и хотела: в город… И замок в хибарку вставили, и выпь на болоте замолчала, и помидор на грядке… нет, помидор на ветку зеленого куста не вернулся. Его съела Люся. Запрезирала хозяина и помидор съела. И еще вечерком прихватила с грядок огурчиков в дорогу. Маленький-то наобещал – наобещал да недоплатил.
Мотоциклист
Антон Антонович Свистунов, бывало, и раньше попадал в объективную реальность исключительно через личный коридор реальности психической. И отклик первой на образы, чувства и желания второй был столь отчетлив, что пугал его самого. Особенно это было заметно в годы его обучения в аспирантуре, пришлись они на «лихие девяностые», и Антон, не будучи исключением, не отпадал от телеэкрана и газет. Это сейчас он просто выбрасывает опускаемую в его почтовый ящик и совершенно ненужную ему прессу, полную рекламных объявлений и глупых заметок, служащих той же маркетинговой цели. А тогда – читал. И запомнил, как в первый раз был поражен странным совпадением: утром вынул из ящика газету и, обнаружив в ней снова портрет теледеятеля, просто не сходившего с экрана и полос прессы, не удержался и мысленно воскликнул: «Как ты мне надоел!». И в институте с парой-тройкой аспирантов поговорил на ту же тему: мол, мужик занесся, потерял контроль над своим тщеславием и алчностью, перешел ту нравственную черту, которая каждому дается при рождении и у каждого своя. И пара-тройка его очень эмоционально поддержала.
Застрелили популярную теле-фигуру на следующий день.
Пара-тройка и Свистунов были поражены: ничего себе, вчера только о нем говорили, а сегодня! Разумеется, ни заказчик, ни исполнители обнаружены не были – поклубилась какая-то мутная дымка расследований – и растаяла.
Свистунов бы и забыл об этом пугающем совпадении, если бы не следующее: как-то через полгода, в субботу, он увидел по ящику выступление одного политикана, тот талдычил свои уже помертвелые идеи, причем так яростно их навязывал… «Да провались ты, надоел!» – опять же мысленно воскликнул Свистунов – и выключил телевизор. На этот раз ни с кем о политическом теле-диспуте он болтать не стал, да и забыл бы о нем, если бы опять же на следующий день, вечером, политика не подкараулила та же судьба, что и теле-фигуру. Операторы в новостях мрачно смаковали жестокие подробности.
Это были, так сказать, крупные совпадения субъективно психического плана и объективно реальной действительности, а мелких, своих, личных, набиралось столько, что Свистунов просто перестал обращать на них внимание. Ну, к примеру, вспомнит в воскресенье вечером о гейзерах Камчатки – утром в ящике рекламный проспект турфирмы, и на обложке эти самые гейзеры во всей красе… Или подумает о своей однокласснице, которая, по слухам, поет ведущие партии в оперетте, приходит теле-программка, а в ней спектакль Нового театра, и одноклассница в роли Снегурочки.
Другой бы на месте Свистунова вообразил себя властелином подлунного мира, невидимым королем-кукловодом событий, но Антон Свистунов человеком оставался трезвым, в бред величия не впал и стал искать причины нарастающей множественности совпадений, обходя вопрос о мистической влиятельности на мир своего «я».
Возможно, он просто спонтанный телепат, вот и все. То есть совершено случайно ловит коллективные мысли, которые сошлись в одной точке, и он, Свистунов, почему-то в этой точке оказывается. Или непроизвольно считывает мысли какого-то одного человека, например, разносчика почты. Тот вечером увидел гейзеры на обложке рекламного проспекта, который назавтра должен сам раскидать по ящикам жильцов, и Свистунов, зачем-то прочитав его мысли, подумал о гейзерах – а назавтра изображение их получил.
Получалось убедительно.
А почему срезонировал и уловил именно он? Ну, способности у него, видимо, такие – резонировать, улавливать и частично транслировать.
Объяснение, которое Свистунов дал всем странным совпадениям, его самого вполне устроило. И пара-тройка друзей-аспирантов подтвердила: ну, телепат ты, Свистун, это мы давно знали, только ты вдруг и сам прозрел. Талант у тебя!
– Одни неприятности от этого. – Свистунов даже как-то сжался, точно желая спрятаться от собственного дарования. – Хочу жить как все. Просто и без заморочек.
– Так и давай.
– А как?
Двое-трое похихикали-похохмили, подергали плечами и один изрек:
– Сходи в церковь, поставь свечку к иконе Николая Чудотворца и попроси избавить тебя от всех чудес.
– Я атеист, – сказал Свистунов. – Хотя и крещеный. Бабушка моя была вдовой священника, вот и окрестила внучка. И не верю ни в ад, ни в рай, ни в чудотворцев.
Двое-трое переглянулись.
– А разве не чудо вся эта хренотень, что жить тебе спокойно не дает?
В церковь Свистунов сходил. Свечку поставил. Никаких сентиментально-возвышенных чувств не испытал. Но старца на иконе попросил избавить его от ненужного дара и позволить жить просто – закончить аспирантуру, диссер защитить, а лучше два, жениться и так далее.
И вышел на улицу.
И с этого дня о странных совпадениях думать забыл. Возможно, они прекратились – или он стал ловко пропускать их мимо своего внимания, вовремя закрывая перед ними дверь. И диссер защитил. И второй стал писать. Женился – через год разошелся, снова женился… В общем, все, как полагается. Деканом назначили того самого факультета, при котором он числился аспирантом. Отметили на кафедре легким винцом и тортом.
И, возвращаясь с кафедрального сабантуя, Свистунов встретил одного из двоих-троих. А много лет не виделись. Тот, заметив его, идущего по тротуару, остановил машину и выглянул: «О, Свистун! Ты почему пеший?».
– В ремонт сдал, – соврал Свистунов: мужества ему не хватило признаться, что он так и не приобрел машину, потому что денег на крутую иномарку нет, а на «жигулях» старых ездить может себе позволить только миллионер.
– Садись, подвезу.
Оказалось, что двое-трое держатся на плаву, торгуют, один
