Дмитрия Иннокентьевича почти стерся, как чей-то рисунок на песке, почти уплыл совсем из Катиной памяти, рассказала ей бывшая подружка-одноклассница про свою глубокую, можно сказать ответную, то есть другими словами, взаимную любовь к одному художнику, человеку странному и изломанному, но с огромным талантом, хотя пока и не очень признанным.
А что касается Дмитрия Иннокентьевича, то про него та самая девица, которая Кате о нем первый раз всего того и наплела, как-то уже недавно, уже зимой, такой же снег падал мокрый, и у знакомой дешевая краска с ресниц потекла, сообщила, что, мол, тогда она почему-то Кате не все рассказала, может, потому что не хотелось просто, но вот не только он ей звонил, а как бы это, и серьезней все было, он привел ее, между прочим, даже к себе в однокомнатную, правда, и довольно далеко она от центра, в квартиру, свою то есть, он, кстати, там постоянно не живет, а только работает, и провели они с ним довольно милый вечерок, после чего он сразу же улетел в срочную командировку, надолго, и все как-то вот так и закончилось…
…И встретив его на проспекте, сделала Катя вид, хотя сердце ее, казалось, выпадет из груди прямехонько на асфальт, что совсем его не замечает. Намеренно, разумеется. А он кивнул.
Тем более, что художник, рядом с ней идущий, был внешне эффектней сутулого и носатого Дмитрия Иннокентьевича.
Большой, маленький и прислуга Люся
Когда буржуй маленький, этакий однодворец, если вспомнить былые времена, которых никто, но это понятно, к чему повторять, ага? Я не о том. Когда буржуй маленький, а живет у подножия кирпично-башенного дворца буржуя большого, да еще который, то есть большой, купил себе титул князя, и он прав, ведь у каждого из нас во времена Александра Сергеевича было больше 1000 родных пра, пра, пра… бабушек и дедушек. Так что все мы немного лошади и немного рюриковичи. Или хотя бы их дворовые, то бишь дворяне. И вот, буржуй маленький, по фамилии Матюшечкин, да-да, тот самый, который, отлепившись от жены-горошины, припал к модельной юной коленке, потом, правда, его слегка отодвинувшей, однако, не настолько, чтобы Матюшечкин перестал себя ощущать победителем, так вот, когда между юной коленкой, скрывающей, кстати, поврежденный когда-то еще на уроке физкультуры мениск, и пылающим сердцем Матюшечкина образовалось некоторое пространство, он как настоящий буржуй, то бишь барин, бросил свой острый взор на прислугу, а именно на горничную большого буржуя, фамилия которого была… Впрочем, какая разница. Пусть будет Князев. Или Царев. Да, Царев. Валентин Петрович Царев, и даже хороший человек. Женился вот еще в институте на сироте-однокурснице и живет с ней в любви и согласии. Но маленький буржуй Матюшечкин, разумеется, не мог и предположить, что горничная буржуя большого, а именно самого Царева Валентина Петровича просто горничная, а не постельная у князя, и сладкая мечта к великому приблизиться, можно сказать, даже слегка породниться, овладела маленьким со страшной силой. А тут и коленка где-то загуляла, научившись водить машину и получив в подарок старую «тойоту» (новую Матюшечкин купил себе). А как приблизиться? Да просто. Забрать к себе прислугу большого и… дальше все понятно. Так сказать, восемнадцать плюс.
Тут пришла как раз к Матюшечкину молочница. Старушка такая чистенькая да говорливая, которая одна на всем пространстве от дворца большого до усадебки маленького держала шоколаднобокую коровку, а поскольку Матюшечкин очень пекся о своем здоровье, на экологическом питании, которое выращивал у него в огороде работник-узбек, жил-поживал, и молоко коровье, и яйца настоящие, деревенские, ценил, а младшему сыну большого было всего двенадцать, и чего-то он все из простуды не вылазил, бабулечка носила молоко большому во дворец, а на обратно пути к маленькому в дом. Она-то и сообщила, что горничная от Царева уходит. Матюшечкин тут же добыл его телефон и позвонил, как бы чтобы у него узнать – не воровата ли, не выгнал ли он свою бедрастую прислугу за грехи или, того хуже, за какие-нибудь противоправные поступки, нет-нет, честная, хорошая женщина, открыто и доходчиво объяснил Валентин Петрович, просто решила в город податься, устала жить в сельской местности. И поспешил Матюшечкин, и впился в горничную Люсю просто как клещ сибирский (а у Матюшечкина дед-то был с Урала), и предложил ей в три (в три!) раза больше того, что платил ей сам большой. Люся и решила немного перед городом у Матюшечкина послужить. Бедром крутит, с тряпочками бегает, пыль вытирает, в общем, сказка, а не жизнь. Поселилась Люся у Матюшечкина в гостевом домике, хибара хибарой, но с удобствами и душ, и ванная, и кровать. И настала ночь. А дверь в гостевой не закрывалась. Не успел, будем так считать, Матюшечкин замок врезать. Зияла ровная и глубокая дыра, в которую сначала заглянула ночная звезда, это если приблизить к дыре глаз с внутренней стороны, а потом уже со стороны наружной глаз сокола. То есть Матюшечкина. Половицы (а Матюшечкин принципиально оставил старый деревенский пол) скрипнули, на болоте прокричала выпь, в огороде упала с куста большая помидорина, тыква перевернулась на другой бок, петух вздрогнул во сне, Валентин Петрович Царев встал, подошел окну и долго смотрел на белые облака, и вспоминалось ему… А вот, что вспоминалось ему, рассказала Матюшечкину, проснувшаяся от скрипа половиц, стука упавшего помидора, крика выпи на болоте прислуга Люся, севшая на постели и уставившаяся на ночного гостя с недовольством, но без страха. Чего-то подобного она, видимо, и ждала: прислуга всегда себе на уме и видит хозяина сразу и насквозь. А Матюшечкин и не так, чтобы сильно был глубок и широк – рентген Люси тут же и сработал. А, это вы, проговорила она зычным голосом, тоже любите бродить ночами, правда, Валентин Петрович ко мне ни ногой, жена у него ревнивая, а дети спят вокруг, как стражники ночи… Поэтично так и выразилась Люся-горничная. Но любил, мол, Валентин Петрович ночью встать и пойти смотреть на облака, потому что вспоминалось ему…
– Что-что ему вспоминалось?! – У Матюшечкина перехватило дыхание.
А как впервые он увидел ночью в стройотряде свою будущую жену Нину. И вот, рассказывал, облака белые плыли, отражались они в воде, а Нина стояла на берегу, волосы у нее струились по плечам… Матюшечкин поежился: русалки там всякие мокрые ему не нравились, а уж ведьмы патлатые и вообще только пугали. Их надо обходить стороной, полагал он, иначе бизнес рухнет. Да и здоровье может пошатнуться. Вот и я думаю, угадав, точно Вольф Мессинг, мысли Матюшечкина, сказала Люся, Нинка то, того, урожденная ведьма, приворожила его, он-то ведь начальника большого был сын, а она сирота казанская… И красоты – одни волосы, да и то, что осталось… Потом купил он всю деревню вместе с этой речонкой, где ее увидал первый-то раз, и с магазином, где брал для нее, девчонки, мороженое, и с птицефабрикой…
А птицефабрику-то зачем, хотел спросить Матюшечкин, но дух предпринимателя, очнувшись в нем, дал мысленный ответ на вопрос быстро и лаконично.
Приворожила. Я уж, честно скажу вам, Сева (оказывается, Матюшечкин-то не Владимир, как мне почему-то казалось, а Всеволод!), и так я к нему, и так – ведь как работать на хозяина без интима? Интим и денег дает хорошую прибавку, и отношения склеит, и вообще приятно, а я женщина одинокая. Все мои предыдущие вот так же ночами ко мне шли на цыпочках… И правильно: баба я, эх, сладкая, от меня даже наш агроном голову
