И Настя о том, конечно, знала. Голос её звучал куда неуверенней обычного.
Но ничего. После обеда у Маришки будет предостаточно времени. Станет темнеть – в эту пору сумерки самые ранние, – но она успеет пройти хоть немного ещё по свету. Сумеет тихонько уйти из дому. Никто и не заметит. Надобно только скрыться подальше от десятков этих злобных глаз. А дальше – дальше уж будь что будет. В этом доме ей больше нет места.
– А где ейный хахаль потерялся? – спустя с полчаса милостиво дарованного Маришке спокойствия выкрикнула Алиса с другого конца залы. – Володе тоже слишком дурно, чтоб прибрать за дружком?
– Э, ты так не базарь!
«Конечно», – устало подумала приютская, выжимая тряпку в ведро. Вода там от крови была уже тёмно-бурой.
– Мне надобно в убог'ную, – вдруг шепнула подруга. – Хочешь со мной?
Маришка подняла глаза, и Настя многозначительно кивнула на сбившихся гурьбой сплетниц.
Варвара с подружками сидели подле ведра, так близко прижавшись друг к другу, что было не разобрать, где чьи косы, где чьи руки. Словно змеиный клубок в гнезде.
На Маришку накатила обида. И ведь она должна их бояться.
«Ничего, сегодня ты уберёшься отсюда куда подальше, – твёрдо сказала она сама себе. – А их… пущай мышеловы придушат да утащат в нору свою полумёртвые твари…»
Додумав страшную мысль, Маришка покосилась на Настю. Та нетерпеливо переминалась с ноги на ногу.
– Ну так чего? – повторила подруга. – Ты пойдёшь?
– Я… не, нет, – она вдруг поднялась на ноги, и, схватив Настю за руки, прошептала ей на ухо: – Послушай!
Настя, вздрогнув, попыталась отстраниться, будто зная наперёд, понимая, что за этим последует.
– Я… я не шутила! – Маришка крепче вцепилась в подругу. – Я действительно уйду сегодня! Нет-нет, прошу, послушай! Это плохое место, ты сама знаешь. Чувствуешь. Чувствовала ещё, когда мы только подъезжали к усадьбе…
– Маг'ишка! – прошипела Настасья, пытаясь оттолкнуть её, но девушка вонзила ногти ей в запястья. – А-aй, пег'естань!
– Нет, выслушай меня! Хочешь жить в приюте, пожалуйста, мы найдём другой. В каком хочешь городе… Хочешь, доберёмся до столицы? Хочешь, поселимся там? А когда достигнем брачного возраста, нас выпустят на волю! Начнём новую жизнь. Прямо в столице…
– Маг'ишка, пг'июты вывозят из гог'одов! К тому же никто не станет пг'инимать беглянок, нас пг'осто вог'отят назад! Это бессмысленно…
– Тогда станем жить будто взрослые, всем будем говорить, что нам уже…
– Хватит! – Настя вырвала руки. – Это дуг'ость! Это бессмыслица! Без гг'амот, без денег! Все вг'емя скг'ываться от Тайной Канцеляг'ии! Это не жизнь!
– Это лучше, чем то, что нас ждёт здесь…
– Ты, – Настя ткнула её пальцем в грудь, и Маришка охнула от боли, – капг'изная дуг'а, не знаешь, что может ждать тебя там!
Настя круто развернулась и бросилась к двери. Её шея и уши пылали румянцем.
– Кажись, даже единственная подружка дала от ворот поворот, – раздался позади издевательский голос Варвары.
* * *
В нужник Настасья чуть ли не бежала. Нигде подле трапезной его не оказалось, так что девушке пришлось подниматься наверх.
На пути ей не встретилось ни одного человека. Лестница и коридор были пусты, и это заставляло Настю чувствовать себя неуютно. Тревожно.
Но куда сильнее в ней клокотала ярость, сжигая пожаром все остальные чувства.
Маришка была дурой! Безмозглой. Капризной. И как ей только удалось такой вырасти – здесь, в приюте?
Настя шла вдоль перил галереи, глядела вниз на слабо освещённую парадную залу. И зубы болели от того, с какой силой она их сжимала.
«Дура. И лгунья».
Маришке не по душе тычки приютских. Она боится чудовища под кроватью. Слабачка, живущая в своём выдуманном мирке. Она не знает, чего надобно бояться.
Настя добралась до ватерклозета без происшествий. Гордо вздёрнув нос и не думая озираться по сторонам. Этот дом – теперь её дом. Она в нём не пленница и не жертва. Хозяйка. В чём бы Маришка ни пыталась уличить его, что ни говорил бы Володя – дом им не враг. Не Навье место и не перевалочный пункт. Он их крепость и надежда, а Настя – единственная из приютских, кто хотя бы попытался принять «Паучье княжество», смириться с ним, полюбить – и, разумеется, в конечном итоге она полюбит, как родное гнездо, как очаг.
Она будет заботиться о нём. Она уже это делала – она мыла его, приводила в порядок. А не тратила время на глупые страшные выдумки. За что они так с ним? Да, усадьба грязная, да, старая. Ну и что? Зачем же ставить на ней крест только потому, что не нравится её вид?
Настя единственная удосужилась осознать: чем дальше от города – тем безопаснее. Никого лишнего. Никаких странников, никаких прохожих. Здесь знаешь, кого остерегаться, а кому доверять. Никаких чужаков. Никаких неожиданностей. Лишь горстка озлобленных детей – а их знаешь как облупленных, всегда ведаешь, чего от них ожидать…
«А пустошь?»
Она взглянула на себя в зеркало. Чёрные пятна по краям стекла казались причудливой старинной рамой.
«Ну пустошь, и что ж с того? Какая ерунда».
Она улыбнулась своему отражению. Получилось вымученно и злобно.
Но это ничего. У неё хорошенькое личико, высокий лоб и преогромные глаза.
Ещё пару лет – и она навсегда покинет стены приюта. Каких-то пара лет! Что они в сравнении с теми шестнадцатью, которые уже удалось пережить. Настя выйдет замуж, уж личико сослужит ей хорошую службу. Быть может, даже за Александра… Только когда тот одумается. Она и не полагала, что тот… тот может примкнуть к… А ежели не одумается? Ну коли нет, тогда… Тогда она отыщет хорошего, доброго купца-иноземца. И уедет. Навсегда уедет из своего прошлого. Из Империи. Только два года. На кой ей куда-то сбегать? Примыкать к революционерам, становиться неверной, изменницей? Всю жизнь скрываться, бояться людям показаться на глаза?
Каких-то два года – и весь мир смиренно ласкается о твои щиколотки.
Ни Маришкины выдумки, ни Володины – ничто это не стоит тех рисков, к каким они силятся её склонить.
Александр… Александр мог бы убедить её, но…
Она уже решила. Быть может, прямо в эту секунду, а может, и раньше. Но окончательно.
«Сколько ещё таких Александров у тебя будет!»
Настя сполоснула руки. Остудила влажными ладонями щёки, и те загорелись румянцем. Да, она была прелестна.
Оказавшись вновь в коридоре, Настя прислонилась к окну. Вдохнула полной грудью морозный воздух, сочащийся из неровных широких щелей.
Пустошь. Пустошь. Пустошь.
Она была так бела, что колола глаза. Покрытая тонкой корочкой снега, блестящего, переливающегося в свете окутанного дымкой
