я?
Мне страшно важным кажется ответ на этот вопрос, настолько важным, что мое стылое, вялое погружение так и не случается.
А всплывать больно.
И дышать больно.
Я с непривычки захлебываюсь воздухом, кашляю, широко раскрываю рот и хриплю. А еще никак не могу открыть нормально глаза, потому что свет — это тоже больно. И в груди больно. И вообще… Я словно вся сейчас состою из этой боли!
Наверно, именно так ощущает себя только что родившийся младенец, чью нежную кожу и легкие впервые обжег воздух…
Слепо шарю ладонями по горлу, словно пытаясь помочь себе дышать, и натыкаюсь на что-то теплое. И твердое. И такое знакомое тоже. Словно якорь, удерживающий меня на месте.
— Маруся… Маруся моя…
Замираю, цепляясь в этот якорь изо всех сил, боясь, что, стоит оторваться, и унесет в море!
Моргаю, моргаю, старательно пытаясь разглядеть…
И не успеваю.
Мой якорь становится больше, ближе, тяжелые руки обхватывают, заключают в кокон, уютный такой, нисколько не хуже, чем там, на дне было. И даже лучше. Живее. Я его чувствую, ощущаю эту твердость, эту невероятную, нерушимую защиту вокруг себя.
И становится спокойно.
Не надо мне больше на дно.
Сюда надо. К моему якорю и моему кокону.
— Я сейчас врача… — бормочет он, но я понимаю только, что меня собираются опять покинуть, страшно этого пугаюсь и изо всех сил втискиваюсь в него, не отпуская.
— По-о-о… — голоса у меня нет, в горле сухость страшная, и я не могу сказать, что не пущу, что потом он пойдет, боюсь, что не поймет и оставит меня, и плачу без слез, уже заранее ощущая себя одинокой и потерянной.
— Не пойду, не пойду никуда, — он понимает меня правильно, боже… — сейчас попить… Врач сказал, что можно чуть-чуть…
Мне на губы падает восхитительно прохладная и влажная ткань, и я буквально на клеточном уровне ощущаю, как все во рту насыщается этой влагой. И какое это блаженство.
Мне так хорошо, что опять хочется плакать. И спать. Главное, чтоб он не уходил, не оставлял меня.
Кажется, я так и засыпаю, с блаженной улыбкой на губах и вцепившись в свой якорь.
И больше не ощущаю себя мертвой донной рыбой.
Теперь я живая.
И мне тепло.
В следующий раз прихожу в себя в полумраке.
Теперь смотреть получается сразу, без боли, и я вглядываюсь в неподвижную фигуру напротив, в кресле.
Кто это? Не рассмотреть…
Неловко шевелюсь, и человек в кресле подскакивает:
— Маруся!
Голос Ланки звучит встревоженно и радостно. И мне тоже радостно!
— Маруся! Как ты?
— Хо-ро-шо… — шепчу я, не решаясь пробовать говорить, помня, как жутко и надтреснуто звучал в прошлый раз мой голос.
— Боже… Давай водички… И я сейчас Казимира…
— Не надо…
— Еще как надо! Если узнает, что ты пришла в себя, а ему не сообщили, всех, к чертям, размотает… Его и без того по широкой дуге тут обходят… — Ланка аккуратно поит меня из специального поильничка с носиком, улыбается, болтает, болтает, не переставая, словно стресс отпускает свой. А я слушаю. Мне так приятно ее слушать… — Вот знаешь, сестренка, я честно говоря, думала, что самый пугающий мужик, которого когда-либо видела в жизни, это Хазар… Но после этого случая я на твоего Каза буду смотреть и холодным потом обливаться…
— Мое-го? — удивленно вычленяю я из ее речи основное, что сейчас важно. Для меня.
— Ну а чьего же? — смеется она, — явно твоего… После всего, что он тут устроил…
— Вальчик? — вспоминаю о племяннике, чувствуя внезапную тревогу. Случившееся я помню очень хорошо, а уж его тонкий, беспомощный голос, зовущий маму, будет теперь в страшных снах преследовать…
— Все хорошо, — успокаивает Ланка, — он здесь, в детском отделении, вот тебя на ноги поставим и поедем в столицу…
— В столицу?
— Да, — кивает она, — Хазаров операцию проспонсировал ему… И не надо в Израиль, у нас делают такое тоже, и очень успешно…
— А ты? Как? — я смотрю на сестру, в полумраке кажущуюся еще тоньше и совсем молоденькой.
— А мне-то чего будет? — вздыхает она, — я ничего не успела сделать… И мне ничего не успели… Каз вовремя появился… Мог бы и пораньше, кстати, тогда бы и ты не… Ох, Марусь…
Она неожиданно начинает плакать, садится на кровать, прижимается лбом к моей руке, — Маруся… Если бы не ты… Спасибо тебе… Я не знаю, как расплачусь за все, что ты…
Мне неловко смотреть на слезы сестры, они такие редкие гости у нее. И хочется утешить, сказать, что моей заслуги вообще никакой, что это случайность… И пистолет тот случайность, и выстрел мой, и…
— А тот… А Алекс… — у меня внезапно перехватывает дыхание, потому что на ум приходят все новые и новые воспоминания… Выстрел, крик… Красное пятно на груди у Алекса…
— Какой Алекс? — спрашивает Ланка, утирая слезы, — ты про кого? Про того, которого ты подстрелила?
— Да… — у меня в голове он — Алекс, и никак иначе, я смотрю на внезапно замолчавшую сестру и спрашиваю, — он как? Он… Жив?
Ланка продолжает молчать, а затем и вовсе отворачивается к двери.
— Лана… — повторяю я настойчиво, — жив?
Глава 46
— Марусь… Давай ты потом этот вопрос Казу задашь… — неуверенно и виновато отвечает, наконец, Ланка, — я просто не в курсе… Сама же понимаешь, мне не до того было… Вальчик, потом скорая, потом полиция… Все смешалось в голове, я уже половины не помню, что там происходило…
— Сколько я уже здесь? — поняв, что от сестры я внятного ответа не получу, перевожу разговор на другую тему.
— Второй день… — с готовностью переводится Ланка, — напугала всех…
— Извини…
— Марусь… — сестра опять прижимается ко мне, — ох, Марусь… Ну ничего, теперь все хорошо будет… Это я, дура, виновата… Такая дура… Мне и Каз сказал… И Аня тоже поймала вчера в коридоре и выговаривала…
