вот, в пятницу вдова сказала мне, что никогда теперь не осмелится ночевать в комнате, где скончался старик. Я ответил ей, что это все чепуха, но она стояла на своем – не стоит забывать, что нервы ее были расшатаны. Тогда я сказал ей, что сам проведу ночь в этой комнате. Я в то время был совершенно нетерпим к подобного рода предрассудкам.
Она, разумеется, пыталась меня отговорить, но я был непоколебим, так что вечером пятницы мои вещи перенесли в хозяйскую спальню.
Я отправился в свою новую комнату примерно без четверти восемь, чтобы надеть сутану и спуститься к ужину. Комната совсем не изменилась: в ней было все так же темно из-за деревьев, росших вдоль аллеи за окном. Стояла все та же кровать с балдахином из дамасского шелка, стол и стулья, комод, где хранились вещи покойного, и некоторая другая мебель.
Надев сутану, я подошел к окну и выглянул наружу. Слева и справа простирались сады; солнце только что скрылось, но клумбы с геранью все еще выглядели ярко и весело. Прямо напротив окна была лавровая аллея – длинный тенистый зеленый коридор, разделявший лужайки верхнего и нижнего садов.
Из окна мне открывался вид до самого кладбища, которое находилось примерно в ста ярдах от дома. Чуть дальше за уже упомянутыми лаврами высились липы.
Вдруг я заметил, что к дому кто-то приближается, причем сперва мне показалось, что он пьян. Пока я следил за ним, он несколько раз терял равновесие, а уже ярдах в пятидесяти от меня ухватился за дерево и прижался к нему, словно боясь упасть. Затем он отпустил дерево и вновь медленно двинулся вперед, шатаясь из стороны в сторону и расставив руки. Казалось, он отчаянно стремился к дому.
Я разглядел, во что он одет, и меня удивило, что джентльмен – а это явно был джентльмен – так напился. На нем были белый цилиндр, серый сюртук, серые брюки и белые гетры.
Вдруг я подумал, что он, возможно, болен, и присмотрелся внимательнее, раздумывая, не спуститься ли к нему.
Оказавшись на расстоянии двадцати ярдов от меня, мужчина поднял голову – и, как бы это странно ни звучало, мне показалось, что он невообразимо похож на старика, которого мы похоронили в понедельник. Впрочем, стоял он в довольно тенистом месте, а через мгновение уже опустил голову, вскинул руки и упал навзничь.
Это было так неожиданно, что я высунулся из окна и что-то выкрикнул ему. Я видел, как он шевелит руками, словно в конвульсиях, и слышал хруст сухих листьев.
Я бросился прочь от окна и побежал к выходу.
Отец Маклсфилд сделал небольшую паузу.
– Джентльмены, – сказал он резко. – Когда я добрался до места, старика там не оказалось. Я увидел лишь разворошенную листву и ничего более.
Он замолчал, и в комнате стало необычайно тихо. Но, прежде чем кто-либо из нас успел заговорить, он продолжил:
– Конечно, я никому не рассказал об увиденном. Мы отужинали как обычно, после молитвы я около часа курил в одиночестве, а затем отправился спать. Не скажу, что я был совершенно спокоен – нет, вовсе нет. Но в то же время мне не было и страшно.
Зайдя в комнату, я зажег все свечи, подошел к большому комоду, который заметил прежде, и выдвинул несколько ящиков. На дне третьего ящика я обнаружил серый сюртук и серые брюки, в верхнем лежало несколько пар гетр, а на полке над комодом стоял белый цилиндр. Это было первое происшествие.
– И вы остались ночевать там, святой отец? – спросил кто-то осторожно.
– Да, – ответил священник. – Не было никакой причины отступать от своего решения. Я не мог уснуть два или три часа, однако в ту ночь меня ничто не потревожило, так что к завтраку я спустился как обычно.
Я поразмышлял немного о произошедшем и в итоге отправил кюре телеграмму, извещая его, что задержусь. Мне еще не хотелось покидать дом.
Отец Маклсфилд устроился поудобнее в своем кресле и продолжил все тем же сухим и невыразительным тоном.
– В воскресенье мы отправились в католический приход за шесть миль от дома покойного, и я отслужил мессу. Затем ничего не происходило до вечера понедельника.
Тем вечером без четверти восемь я вновь подошел к окну, как делал и в субботу, и в воскресенье. Стояла полная тишина, но вдруг я услышал лязг ворот церковного кладбища, а затем увидел, как из них вышел человек.
Почти сразу я понял, что это не тот, кого я видел прежде: я решил, что это смотритель, поскольку на плече у него висело ружье; он на мгновение придержал створку ворот, пропуская пса, и тот потрусил по дорожке в сторону дома, держась впереди своего хозяина.
Оказавшись приблизительно в пятидесяти ярдах от меня, пес замер и принял стойку.
Я увидел, как смотритель вскинул ружье и осторожно приблизился, но, пока он подкрадывался к цели, пес начал пятиться назад. Я наблюдал за ними так пристально, что напрочь позабыл, зачем подошел к окну; в следующий миг некое существо размером с зайца (деревья отбрасывали слишком густую тень, чтобы разобрать наверняка) метнулось из-под лавров и помчалось по дорожке со стремительностью ветра, петляя из стороны в сторону.
Животное было не более чем в двадцати ярдах от меня, когда смотритель выстрелил – и оно закувыркалось на сухой листве, трепыхаясь и вереща. Страшное зрелище! Но что меня поразило, так это поведение пса: к добыче он не подошел. Я услышал, как смотритель выкрикнул команду, но пес вдруг припустил по аллее в сторону кладбища со всей прытью, на какую был способен.
Сам же смотритель бежал в мою сторону, хотя визги зайца – если это и в самом деле был заяц – затихли. Я с удивлением увидел, что, подойдя к тому месту, где дергалось и извивалось существо, он остановился словно в недоумении.
Я высунулся из окна и окликнул его.
– Оно прямо перед вами, – сказал я. – Ради всего святого, добейте зверя!
Он поднял взгляд на меня, затем вновь посмотрел под ноги.
– Но где же, сэр? – спросил он. – Я его не вижу.
Существо же все это время продолжало дергаться прямо перед ним, не далее чем в ярде.
Я спустился и вышел из дома к аллее.
Незнакомец все еще стоял там в полной растерянности, но заяц исчез. От него не осталось и следа. Только влажная земля проглядывала сквозь потревоженные листья.
Смотритель сказал, что это был заяц, и притом крупный – он готов был в этом поклясться, – а ему приказали
