самом же деле Павловский просто боялся, что Савинков, увидев очередную красивую женщину, отобьёт её у него. Савинков был известным бабником.
В очередной раз, когда Павловский отпрашивался у Савинкова в Вильно, было это накануне католического рождества в двадцать первом году, чем-то раздражённый шеф закапризничал.
— Хватит вам, Сергей Эдуардович, прятать свою принцессу. Привезите её в Варшаву и живите счастливо. Да и денег организации жалко тратить на ваши поездки.
Павловский, человек в принципе выдержанный, взорвался.
— Позвольте узнать, уважаемый Борис Викторович, о каких деньгах речь? О тех, что мои люди добывают потом и кровью? Или о тех, что платят поляки с французами опять же на нашу закордонную работу? И которые вы со своим братцем и вашей Любовью Ефимовной просаживаете в ресторанах, ювелирных салонах и магазинах модной одежды Парижа?!!
Савинков понял, что явно переборщил. Он примирительно ответил:
— Полно вам, Серж. Простите, коли обидел, ляпнув, не подумав. Нам ли с вами деньги делить? Конечно, поезжайте. Но прежде давайте кое-что обсудим.
Тут же с подносом вошла Любовь Дикгоф-Деренталь, будто подслушивала за дверью.
— Друзья, — защебетала она, — пора пить кофе. Серж, не хмурьтесь, вам это не к лицу.
Она провела своей мягкой ладонью, излучавшей запах какого-то дорогого крема, по щеке Павловского и, улыбаясь, скрылась за дверью.
За кофе Савинков начал разговор:
— Нужен серьёзный рейд в Россию. Деньги, драгоценности, документы и добытые разведданные — всё это само собой разумеется. Но есть задачи поважнее. Во-первых, следует провести ревизию наших подпольных центров на предмет их живучести и способности к действиям. Что-то в последнее время они стали меня беспокоить. Больно уж оптимистическая информация идёт оттуда. Не чекисты ли с нами игру затеяли? Одним словом, надо проверить. Если всё в порядке, укрепить их кадрами, подбросить денег, оружия…
Савинков резко поднялся, закурил и быстрыми шагами стал мерить кабинет, покрытый толстым персидским ковром бордового цвета.
— Во-вторых, нужна серьёзная политическая разведка. Ленин, думается, завернул очередную уловку, протащив на Х съезде большевистской партии свою Новую экономическую политику, или, как они выражаются, — НЭП. Ленин — талантище! Уж вы мне поверьте. Он сообразил, что военный коммунизм с продразвёрсткой, отсутствием денежного оборота и частной собственности — гибель для Советов. Страну им не вытащить из разрухи и голода. Вот он и подсунул НЭП с налогами, допуском частной собственности на село, в мелкое и кустарное производство, восстановлением товарно-денежных отношений… Нам необходимо понять — что такое НЭП на самом деле? Отношение к НЭПу крестьян, рабочих, лавочников, кустарей… Как НЭП повлияет на углубление раскола в РКП(б), какие фракции усилит, какие ослабит? Каковы настроения в рабочей среде, в Красной армии, среди чекистов? Иными словами, Сергей Эдуардович, мне необходима подробная картина экономической ситуации в стране, политических настроений и социальных ожиданий населения России. От этой информации будет зависеть выбор нашей стратегии — поддержит ли нашу борьбу русский народ, или отправит нас на помойку истории.
В кабинете повисло напряжённое молчание. Савинков стоял у окна и глядел на заснеженную улицу Варшавы.
— Выполним любое ваше задание, Борис Викторович. — Голос Павловского был, как всегда, деловит и строг. — Какой маршрут и сроки?
Савинков резко обернулся.
— Северо-Запад России. Считаю, лучшим местом для создания нового центра восстания, чем ваш древний Новгород, нет. Новгородская губерния меньше всего пострадала в Гражданскую войну. Там силён дух предпринимательства, много середняка и зажиточных крестьян… Там, в том числе в Старой Руссе, Боровичах, Валдае, у нас крепкие организации. А рейд, думается, лучше всего осуществить в начале лета будущего года, после весенних полевых работ, когда власти доведут до крестьян размеры налогов. Вот тогда и следует проверить их настроения. Я на вас надеюсь, Серж. Очень надеюсь.
Глава пятая. Последний визит
1
Вторую неделю стояла необычная для первой декады июля жара. Вечером на находившийся ещё в поре белых ночей город опускалось пыльное одеяло духоты, пропитанное влагой, запахами печного дыма, домашней пищи, навоза, многочисленных помоек и выгребных ям. По грязным улицам прерывистый жаркий ветерок гонял серые шары тополиного пуха, обрывки газет, конфетные фантики… Эти разноцветные фантики от самодельных конфет стали первым признаком НЭПа, робко возрождавшейся частной торговли. Дети и взрослые пять лет не видели сладостей, кусочки грязного сахара ценились на вес золота. И вот теперь разноцветные петушки и рыбки, подкрашенная патока во всевозможной упаковке — всё это богатство стало символом надежды, символом будущей сладкой жизни.
В сестринском корпусе Новгородского Десятинного женского второклассного Рождества Богоматери монастыря, где располагался губернский отдел ГПУ, во втором этаже тускло светилось лишь одно окно. Советская власть в период белых ночей экономила электроэнергию. Большевики выселили из монастыря монашенок, послушниц, приживалок и разместили в нем народившиеся советские учреждения, продовольственные и вещевые склады, арсенал, губернский отряд ЧОН с конюшней и внутреннюю тюрьму ГПУ.
Невысокого роста, щуплый молодой человек с лохматой копной чёрных густых волос в серой с разводами от пота косоворотке низко склонился над столом, где грудились папки с документами, отдельные, исписанные мелким почерком листы бумаги, заполненные бланки, обрывки телеграфных лент. Слабый свет настольной лампы с давно немытым стеклянным колпаком освещал лишь часть стола и половину лица Абрама Исааковича Мильнера, начальника Новгородского губотдела ГПУ. Со стороны было непонятно, что отражалось на худом с острым носом лице: напряжение, внимательность, сосредоточенность… Ничего не отражалось. Мильнер давно приучил обуздывать свои эмоции. Даже сейчас, когда его пустой желудок злобно выражал протест громким урчанием, и оно, это урчание, наряду с шуршанием и попискиванием голодных монастырских мышей были единственными звуками в толстостенных помещениях сестринского корпуса.
«Чёрт бы побрал этот пост, — с раздражением думал Абрам Исаакович, — когда же я наберусь смелости объявить матери, сёстрам и многочисленной родне, что я — коммунист и атеист, и что этот великий пост в месяц Ав[23], будь он неладен, к нему, Мильнеру, не имеет никакого отношения». Но смелости так и не хватало для решения этого фундаментального вопроса в сонме традиций, условностей и сложности отношений большой патриархальной еврейской семьи. Он так и продолжал брать с собой на службу в пост краюху чёрствого хлеба и уже здесь, в губотделе ГПУ, посылал дежурного в ближайшую лавку за куском не известно из чего сделанной колбасы.
Мильнеру, которому недавно исполнилось двадцать девять, казалось, что он уже глубокий старик и за плечами у него тяжкий груз непростого жизненного опыта. Собственно, так оно и было. Накануне революции 1905 года, когда в захолустном местечке Бешенковичи Витебской губернии, насёленном нищими евреями,
