особенно.
– А он был… обижен?
– Был. Сам себя и обидел. Меньше бы с родовой честью возился… Кому она нужна? Вот я понимаю, что времена другие, хотя слышу голос прошлого. Что с того, что моя прапрапра и сколько-то там еще пра бабка вырезала сердца? А ее прабабка ела человечину? Я вон бараниной довольна. Или свининой. Оно, когда готовить умеешь, тоже неплохо.
Томас икнул. Готовить женщина-змея точно умела.
– Вам… надо… вернуться.
– Куда?
– Тут ей плохо.
– Кому? А… – Ма Спок прижала руки к тяжелой груди. – И там не будет хорошо. Их не осталось. Почти. Она захочет переродиться. А в кого? Искать девчонку, чтобы сила играла? Кормить ее сырым мясом и сердцами? Надеяться, что источник, тот, который под камнями старого храма, жив? И потом напоить, как твой отец напоил вас мертвой водой?
– Ты знала?
– Я все знаю. Они забыли, что и во мне есть сила. Старый хозяин еще чуял, но он сам был слабым. Носился все со своей родовой честью. И сына мучил. Ему бы дать жене свободу еще когда первого скинула. Но нет, уперся… предки не разводились, и ему неможно. Мучил и себя, и ее… и учителку. Я ей сразу сказала, чтоб ехала куда, хоть на край мира, лишь бы подальше, а то не будет счастья. Никому не будет. – Она покачала головой.
– Расскажите. О… воде. – Пожар в горле спустился ниже. Огонь разгорался. Он пробовал на прочность стенки желудка, грозил расплавить кишечник. Он зажег кровь, а та плавила мышцы. Еще немного, и он, Томас, сам вспыхнет. – Он… меня напоил?
И не с водой ли в тело пришла зараза, которая теперь проснулась?
– И тебя. И братца твоего. Его первым, старший все-таки. Он никого не пользовал дважды, но твоя мамаша красивой была, даже после родов не раздобрела. А вот папаша – дерьмо человек. Пил, играл… поехал в Тампеску чучела пристраивать и проигрался крепко, да так, что деньги пришлось у нехороших людей брать. Она и пришла его спасти. Предложила… хозяин согласился. Да.
Томас редко оглядывался на родительскую жизнь. Но змее можно было верить. Змеи, в отличие от людей, не умели врать.
– И ты родился. Папаша твой, думаю, догадался… вы ж все светленькие, но местные порядки он знал, да…
И стерпел?
Младшенького отец любил. И эта любовь всегда была объектом зависти. Томас не помнил, чтобы отец сажал его на плечи. Рассказывал что-то. Учил.
То есть учил, конечно, но закрепляя слова затрещинами. И выходит, что вправду знал, но смирился? Откупился чужим ребенком от долгов? Мать называл… нет, ноет голова.
– Не спеши. – Влажные ладони женщины-змеи легли на затылок. – Сейчас пройдет. Не думай, придет время, само все откроется. Да, первое время он ее поколачивал, но Эшби не позволил. Он заботился… обо всех заботился, кроме своей этой, которую не пожелал делать ни любовницей, ни женой, хотя уж она-то была бы не против. Я видела, что не против. Все видели. Весь этот город знал… кто-то завидовал, кто-то осуждал. Кто-то жалел.
– А вы?
– А я не умею. Она не дает. Я видела эту девочку. И другую тоже, которая пыталась дозваться своего мужа. Которая хотела счастья. Которая сделала так, что в этой долине могли расти розы… иногда мне кажется, что из-за них все и случилось.
– Почему?
– Места здесь были дикие. Ничего не росло, да и дичь… драконам-то сотню-другую миль в море выйти что огнем чихнуть, а вот людям без еды тяжко приходилось. И драконьи камни не спасали. В прежние-то времена их тут множество водилось. Она помнит, что сама выходила на берег собирать. Патриция Эшби сумела напоить живой водой землю. И в доказательство высадила каштаны. А потом и розы, да… их даже на зиму не укрывали.
Ма Спок убрала миску. Она двигалась плавно и мягко, перетекая из одного места в другое. И Томас слышал, как шелестит чешуя. Или алый шелк платья?
– А хозяин испугался, что если она умрет, то и чары развеются. Вот и спрятал. Что источник, что ее… вот и связал кровь, поставил детей хранителями.
– Но вы же говорили…
– Я говорила, что помню. А теперь говорю, что думаю. Память неизменна, а мысли могут меняться. Мыслям-то что станется?
Томас сумел унять огонь внутри. Боль почти отступила.
– Мой брат…
– Умер здесь. Я помню ту ночь. А ты вот нет? Нет. Не помнишь. Он вас позвал. И вы пришли. Я принесла молока с медом и еще теплого вина. Вы говорили. Старый хозяин любил поговорить со своими детьми. Ему нравилось думать, что его кровь так или иначе останется на этой земле.
Осталась, верно, пусть Томас и не чувствует себя Эшби.
– Потом он повел вас вниз. В купель.
– В какую?
– В ту, в которую водил всех, в ком слышал хоть какой-то отголосок силы. Хотел твоего братца испытать, а вышло, что и ты нахлебался.
– Берт…
– Помер. – Она произнесла это просто, будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся. – А ты заболел. Тебе еще было рано знакомиться с мертвой водой, но ты полез его вытаскивать. И наглотался.
Томас стиснул голову. Проклятье! Почему он…
– Старый хозяин думал, что и ты помрешь, когда мозговая горячка началась. Переживал крепко. Чем-то ты ему глянулся… да… как и полукровка, но она была чужой крови и чужой силы, эхо которой он и чуял. Но к купели не повел. Повезло.
Вот только кто-то дал ей мертвой воды, и Уна видела дракона. Не того ли, в глаза которому заглянула Патриция Эшби, заключив проклятый договор?
Кто? И когда? И чем это обернется для Уны? Выживет ли она? Или же сойдет с ума, как это случилось с Лукрецией Эшби? Думать не хотелось. Огонь внутри и тот притих. Он больше не жег, скорее согревал.
– Он отнес нас к берегу?
– Да.
Отнес и бросил. Берта. А Томаса? Мама говорила, что его принес мистер Эшби. И он же приходил, лечил… и вылечил. Неизвестно как… или дело не в Эшби с его стараниями, но в собственном Томаса организме, который переборол неизвестную болезнь. Не избавился, нет, однако загнал глубоко.
– Зачем он меня отослал?
– С отцом твоим… неладно вышло. Матушка, та все верно поняла, а этот чужой. Громкий. Орать стал. Требовать… денег-то старый хозяин заплатил, но побоялся, что тебя со свету сживут. Да и в городе слухи пошли, что это ты братца своего прибил. Тяжко бы пришлось.
И по всему выходило, что Томас должен быть благодарен Станиславу Эшби и за заботу, и за карьеру, вот
