на неудачном месте; однако я вложил в этот дом столько сил и труда, что даже теперь он мне дорог. Нет, я не хочу потерять благой дар вашей дружбы, Фрэнк… но вам нужно поостеречься.
– Чего? Попадать в стесненные обстоятельства? Ох, Чарли, вы говорите не с богом, который самостоятельно распоряжается своими владениями, а с человеком, слабым человеком, подверженным действию волн и ветров судьбы, который воспаряет к небесам или погружается в ад, то оказываясь на гребне волны, то проваливаясь вниз.
– Ба! Фрэнк, человек не такой уж бедолага, как может показаться; он не клубок водорослей, который мотается по волнам. У человека есть душа, которая, если он того пожелает, может возвысить его и пронести через превратности судьбы. Не скулите, как побитый пес, Фрэнк. Иначе, как настоящий друг, я отрекусь от вас.
– Вы уже отреклись от меня, жестокий Чарли, вы ранили дружескую душу. Вспомните те дни, когда мы собирали орехи в лесу, когда мы гуляли, взявшись за руки, словно родные братья… ох, Чарли!
– Ха! Мы были мальчишками.
– Тогда счастливой была судьба египетских первенцев,[249] упокоившихся в могилах до того, как зрелость сразила их ледяным холодом… Чарли?
– Фу! Вы говорите, как девчонка.
– Помогите, Чарли, мне нужна помощь!
– Помощь? Даже не говоря о друге, есть нечто превратное в человеке, которому нужна помощь. Где в нем есть изъян, недостаток, – иными словами, у него есть насущная необходимость стать лучше.
– У меня есть насущная необходимость, Чарли. Помогите, помогите!
– Глупо кричать, когда мольба о помощи сама по себе является доказательством, что человек не заслуживает ее.
– Ох, это не вы, Чарли, а какой-то чревовещатель, захвативший ваш речевой аппарат. Это слова Марка Уинсома, а не Чарли.
– Если так, то хвала небесам, ибо голос Марка Уинсома не чужд моему речевому аппарату, а близок ему. Если философия этого блестящего учителя получает недостаточное признание среди людей в целом, это не потому, что они не поддаются разумному обучению, а потому, что, к сожалению, они по своей натуре не расположены к согласию с ним.
– Это славный комплимент для человеколюбия, – энергично воскликнул Фрэнк. – И тем более правдивый, в силу непреднамеренности. Пусть так и будет, потому что гуманность и понимание того, каково приходится человеку, попавшему в тяжело положение, приводит к драгоценной и бескорыстной помощи. Она противоположна философии, которая изгоняет помощь из мира. Но Чарли, Чарли! Верните свое прежнее расположение и скажите, что вы поможете мне. Если бы все было наоборот, разве я бы добровольно не предложил вам деньги, случись оно так, что вы попросили меня о ссуде?
– Я попросил бы? О ссуде? Клянусь, Фрэнк, я никогда бы не взял ссуду, если бы только ее не навязали бы без моего спроса. Меня предостерегает опыт Чайны Астера.[250]
– Кто это?
– Его участь подобна судьбе человека, построившего дворец из лунных лучей; когда луна скрылась за облаками, дворец исчез вместе с ней. Я расскажу вам о Чайне Астере. Мне хотелось бы сделать это собственными словами, но к сожалению, первоначальный рассказчик буквально замучил меня ею, так что стало невозможно повторять его описания, не впадая в его стиль.[251] Я предупреждаю вас об этом, чтобы вы не считали меня особенно сентиментальным, поскольку иногда кажется, будто история создает рассказчика. Для любого ума, особенно когда речь идет о таких мелочах, вредно навязывать свою волю другому интеллекту. Тем не менее, я полностью одобряю главную мораль этой истории, к которой она сводится. Но давайте начнем.
Глава 40. Где человек, который рассказывает историю Чайны Астера из вторых рук, одобряет ее мораль, но отрекается от стиля повествования
– Чайна Астер был молодым свечником из Мариетты[252] в устье Маскингэма, чье ремесло происходило о древнего таинства вращения небесных сфер, так или иначе проливавших свет через тьму объятой мраком планеты. Но в своей свечной мастерской он зарабатывал кое-какие деньги. Бедный Астер со своими домочадцами испытывал немалые трудности; он мог бы, если бы захотел, осветить целую улицу, но ему никак не удавалось озарить благополучием сердца членов его семьи.
У Чайны Астера был друг, сапожник по имени Орхис,[253] чьим призванием было защищать человеческое понимание от прямого контакта с сутью вещей; очень достойное занятие, которое, несмотря на любые пророчества всезнаек, едва ли выйдет из моды, пока стоят скалы и дробятся кремни. Совершенно неожиданно, благодаря крупному выигрышу в лотерее, этот искусный сапожник возвысился со скамьи до мягкого дивана. Он стал мелким набобом и не обращал внимания на людские кривотолки. Нельзя сказать, что богатство Орхиса сделало его бессердечным; вовсе нет. Однажды утром, прогуливаясь в нарядном костюме, он зашел в свечную лавку и стал бойко расхаживать среди коробок со свечами, помахивая тростью с золотым набалдашником, в то время как Чайна Астер, в своей засаленной бумажной шапке и кожаном фартуке, продавал свечу за один пенни бедной торговке апельсинами, которая, с покровительственным хладнокровием щедрой покупательницы, потребовала завернуть покупку в отрез чистой бумаги. После ухода женщины Орхис прекратил свои беззаботные шатания и сказал: «Тво дела идут плоховато, друг Чайна Астер; у тебя слишком маленький капитал. Тебе нужно отказаться от вонючего топленого жира и торговать свечами из чистого спермацета. Я бы сказал, тебе понадобится тысяча долларов, чтобы расширить твое дело. Ты и впрямь должен больше зарабатывать, Чайна Астер. Мне неприятно видеть, как у твоего маленького сына отваливаются подметки при ходьбе».
«Пусть небо благословит твою доброту, друг Орхис, – отозвался свечник. – Но не обижайся, если я припомню совет моего дядюшки-кузнеца, который, когда ему предложили деньги взаймы, отказался со следующими словами: “Я предпочту работать своим молотом, пусть даже легким, чем делать его тяжелее, сплавляя с куском соседского молота, хотя так было бы сподручнее; но если одолженный кусок срочно понадобится соседу, он может не отколоться по сплавному шву и прихватит большую часть моего прежнего молота”.
«Чепуха, дружище Чайна Астер, не будь таким скромным, – ведь твой мальчишка уже ходит босиком. Что может потерять богач, если поделится с бедняком? Или друг может пострадать от друга? Чайна Астер, я боюсь, что когда ты склонялся над своими чанами сегодня утром, то расплескал свой разум. Ш-шш, больше никаких возражений! Где твой стол? Ах, вот он, – с этими словами Орхис достал чек, выписанный его банком, и небрежно поставил свою подпись. – Вот, дружище, твоя тысяча долларов. Когда ты превратишь эти деньги в десять тысяч, как скоро случится (ибо опыт, единственное подлинное знание,[254] учит меня
