Прения в итоге свелись к тому, что не следует заранее отказываться от австро-польского разрешения вопроса и что ввиду невозможности прийти к немедленному и окончательному соглашению мы должны придерживаться такой политики, которая оставляла бы за нами возможность объединения поляков под габсбургским скипетром.
После того как Германия отвергла предложение использовать Галицию в качестве компенсации за Эльзас-Лотарингию, мы в общем придерживались вышеозначенной политики до тех пор, пока постоянно возобновляемые германские требования выравнивания границ не поставили русско-польскую идею под сильное сомнение. Раз мы не могли создать Польши, которая объединила бы подавляющее большинство поляков, которая была бы «добровольна» и в то же время вполне удовлетворяла такого рода системе соотношений с Австро-Венгрией, то австро-польское разрешение вопроса не могло принести нам счастья, а лишь прибавило бы ко всем недовольным слоям населения еще и новые. Так как невозможно было сломить сопротивление, исходящее от генерала Людендорфа, то в дальнейшем мы временно останавливались и на идее присоединения к Австро-Венгрии вместо Польши Румынии. Это было воскрешение старой теории Франца-Фердинанда о слиянии Румынии с Семиградией и о тесном сближении их с двуединой монархией. При такой конъюнктуре мы бы отдали Галицию Польше, но за это получили бы известную компенсацию в Румынии в виде зерна и нефти; казалось, что как для Австро-Венгрии, так и для самих поляков было бы выгоднее присоединить Польшу к Германии, чем разрывать ее из-за раздоров между Веной и Берлином.
Но идея присоединения Румынии наталкивалась на почти непреоборимые внутренние препятствия. Географическое положение ее предопределяло присоединение ее к Венгрии. Идея эта была сама по себе чужда Тиссе, но он все же одобрил бы ее, если бы и управление присоединенной страны было бы при этом поручено Будапешту и производилось бы в желательном для мадьяр направлении, то есть, иначе говоря, если бы Румыния была всецело подчинена Венгрии. Вполне понятно, что при таких условиях идея присоединения Польши утрачивала весь свой смысл, потому что, раз румынам пришлось бы при этом отказаться от своей национальной независимости, то она лишилась бы в их глазах всякого интереса. С другой стороны, и австрийский кабинет высказал вполне обоснованные возражения против комбинации, которая, усиливая Венгрию присоединением к ней богатой и большой страны, в такой же мере сокращала бы Австрию. Отсюда возникали требования компенсаций.
Всплывала, между прочим, идея окончательного присоединения к Австрии Боснии и Герцеговины, но все эти идеи и планы носили преходящий характер и порождались постоянно вновь возникающими трениями между Берлином Варшавой. Они были заброшены, когда выяснилось, что препятствия, заключенные в самой сущности дуализма, так велики, что являются непреодолимыми. Тогда опять всплывало первоначальное австро-польское разрешение вопроса, но добиться положительного ответа Германии о приемлемой западной границе Польши было совершенно невозможно. Комбинация с Румынией снова выступила на передний план лишь к самому концу моей министерской деятельности, под влиянием отчасти раздражения поляков Холмским вопросом, а отчасти – германских требований, делающих австро-польское разрешение вопроса совершенно немыслимым.
Параллельно с этим складывались и проекты всего будущего устроения монархии. Император подчеркивал – и, по моему мнению, с полным основанием – необходимость изменения всего ее строения, даже в том случае, если исход войны будет вполне приемлем для нас. Он считал, что эта перестройка должна опираться на гораздо более ярко выраженный национальный базис. Применительно к Польше этот проект означал подразделение Польши на западную и восточную и выделение русинов в самостоятельную единицу.
Когда впоследствии в Брест-Литовске под давлением разыгравшихся голодных бунтов я отказался выполнить украинские требования и вместе с тем одобрил предложение подчинить вопрос о подразделении Галиции австрийскому коронному совету, то мною при этом руководила мысль, что подобная политика не выводит нас из рамок программы, издавна намеченной австро-венгерской монархией.
В следующей главе я буду говорить подробнее об этом вопросе, но сейчас с целью показать характер направленной против меня травли я хочу привести следующий пример. С разных сторон распространился слух, что император заявил полякам, будто я «заключил мир с поляками без его ведома и против его воли». В действительности же император ни в коем случае не мог сказать ничего подобного, так как условия мира с Киевом были результатом постановлений коронного совета, созванного ad hoc, во время которого, как и следует из протокола, император и доктор Зейдлер защищали именно эти условия.
Возмущение поляков моим поведением в Брест-Литовске было неосновательно еще и по другой причине.
Я никогда не обещал полякам Холма и вообще никогда не указывал никаких точных границ, но если бы я и поступил столь неосторожно, то конечно же польские тонкие политические лидеры ни в коем случае не поверили бы мне, так как им было совершенно точно известно, что установление этих границ ни в малейшей мере не зависит от одной Вены. Если бы Центральным державам было суждено потерпеть поражение, если бы их слово потеряло всякое значение, если бы дело дошло до компромиссного мира, то Берлин все же остался бы сильнейшим из нас двоих и фактически оккупировавшим всю территорию Польши, а в таком случае вопрос был бы, естественно, решен на общей конференции.
Я не раз говорил всем польским лидерам, что от всей души стремлюсь внести в Польшу возможное удовлетворение и конституировать ее в пределах намеченных ею границ – были моменты, когда казалось, что мы вплотную подходим к цели. Но я никогда не скрывал, что мое желание наталкивается на очень серьезные препятствия и что все они, следовательно, зиждутся на очень шаткой основе. Подразделение Галиции на две части определенно затрагивало внутреннюю политику Австрии. Доктор Зейдлер был ее горячим защитником и выразил в коронном совете надежду провести это мероприятие парламентарным путем, несмотря на сопротивление поляков. В следующей главе я буду говорить также и об этом вопросе.
В тесной связи с польским вопросом находился и проект, касающийся Центральных держав.
По весьма веским и вполне понятным причинам Германия очень интересовалась по возможности тесным сближением между ею и нами; мною же всегда руководило желание осуществить эту важную уступку в подходящий момент, дабы, таким образом, компенсировать жертвы, налагаемые на Германию с другой стороны и, таким образом, поощрить идею компромиссного мира.
В первый период моего министерства я еще надеялся добиться пересмотра лондонских постановлений. Как я уже говорил, я надеялся, что Антанта не остановится на предвзятом решении полного уничтожения двуединой монархии. Поэтому-то, полагая, что вопрос о сближении Центральных держав послужит лишь к осложнению наших взаимоотношений с Лондоном и Парижем, и я предпочитал по возможности меньше касаться его. Когда мне затем пришлось признать, что Антанта продолжает упорно настаивать на безусловном разложении двуединой монархии и что заставить ее отказаться от своих предначертаний можно только силой оружия, то я пытался подробно разработать и выяснить предварительные условия осуществления идеи сближения Центральных держав, но мои выводы, заключающие в себе с нашей стороны большие уступки Германии, сохранить втайне, дабы воспользоваться ими в надлежащий момент.
