на прежнем месте. Оставленный в прошлый визит рюкзак с защитным комбинезоном и другими вещами, необходимыми для выживания в Зоне Отчуждения, тоже был на месте. Роман ещё раз окинул взглядом комнату, и лишь теперь понял, что в доме не так… Громко тикающие «ходики», так в старину называли часы, стояли. Ключ, необходимый для заводки, чтобы не потерялся, висел на цепочке, прикреплённой к корпусу. Не зная, почему так поступает, Роман вставил его в гнездо приёмника и несколько раз провернул, слыша характерные щелчки натягиваемой внутри пружины. Выставив стрелки на циферблате по своим наручным часам, пальцем легонько качнул маятник, и «ходики» пошли.
— Теперь порядок, — подумал Роман, поворачиваясь к столу, чтобы поджечь огарки свечей в светильнике, и непроизвольно вздрогнул, от гостя, появившегося ниоткуда.
Со старинного сундука, стоящего возле печки, на него, зло оскалив пасть, с горящими, словно угли, глазами, смотрел огромный, с всклокоченной шерстью пёс. Секундой спустя, пёс трансформировался в такого же большого чёрного кота, а ещё спустя мгновение, на сундуке сидел старичок, которого Роман в прошлый раз угощал шоколадом, проще говоря, Домовой. Выглядел он совсем не воинственно, на измождённом лице застыла печать тоски. Тело его периодически становилось полупрозрачным, от чего он начинал хмуриться, принимая вновь непроницаемый взгляду образ. Было видно, что это ему даётся с большим трудом.
— Здравствуй, приятель! Что-то ты совсем не важно выглядишь.
Старичок едва заметно улыбнулся.,
— И ты, хороший человек, здравствуй! Думал, воры забрались, хотел испужать, а это ты… Зря только силы потратил. Оно может и к лучшему, поскорее уйду. Немного уже… Силы-то во мне осталось.
Роман, помня, что домовой не любит яркий свет, зажёг лишь одну свечу.
— Испужать у тебя очень даже получилось… Вид в образе пса вовсе грозный.
— Правда испужался? — просиял улыбкой старичок.
— А то… Думал уже бежать со всех ног, — подыграл самолюбию домового Роман.
— А не врёшь… Видал, глаза какие?
— Честно, не вру, от одного вида умереть со страху можно.
— Да ладно, не заливай… но лесть… когда тебе льстят, оно тоже чувство приятное.
— Ну, чтобы ещё приятнее было… — Роман извлёк из альпийского рюкзака сухпаёк и, вскрыв, достал из него шоколад. — Держи. Ты, насколько я помню, сладкое любишь.
Старичок, взяв плитку, бережно её погладил и положил рядом с собой.
— И за это спасибо, эта штука мне очень ндравится. Только не поможет она… Видишь, какой я стал…? Пол-меня, и того нету. Скоро мухи наскрось пролетать будут, а потом и вовсе пропаду.
— Да что случилось? — не понял Роман.
— А то и случилось… Как это, по-вашему… Помираю я.
— Это как с тобой такое случиться может?
— Так вот значит и может.
— Кто же тогда за домом, за Богданом приглядывать будет? — попытался Роман разрядить гнетущий домового разговор.
— А я тебе о чём! Помер Богдаша, ещё весной помер. Рак его доел, да горiлка. Он как Колю схоронил, пил много, да всё себя клял, что из-за денег сгубил племянника, а теперь дом пустой, никому не нужный, и обо мне никто не вспоминает.
— Что-то не пойму я тебя… Из-за того, что о тебе не вспоминают, помирать собрался? От обиды что ли?
Старичок горько вздохнул.
— Ты человек хороший, потому и меня видишь, но глупый… Потому что совсем не слышишь. Я же тебе объясняю… Ты, чтобы жить, что делаешь?
— Как что, — совсем запутался Роман. — Как все обычные люди… Дышу, ем, сплю, думаю, да мало ли ещё чего.
— То-то и оно. У нас по-другому устроено. Как тебе объяснить… Думы ваши — наша каша. Мы питаемся мыслями или думами о нас, а если некому думать, то, считай, от голода умираем. Это ведь как память ваша. Ты вот что о своём прапрадеде знаешь?
Роман пожал плечами.
— Видишь, ты даже имени его назвать не можешь, словно он и не жил никогда, а мы всех своих знаем, и от первых память в себе несём, и о тех, с кем рядом жили, потому и невозможное для вас, нам обычное. Только вы, люди, ещё этого понять не можете. Живёте как дети малые, а мы вас оберегаем. Не будет вас, нас тоже не будет, потому и говорю, моё время тоже скоро закончится.
— Что-то подобное я уже слышал, про старых Богов от норвегов, убивших племянника Богдана…
Старичок словно съёжился от слов Романа.
— Они другие, они злые. Мы людям помогаем, подсказываем, от опасностей отводим… Мы у вас, как вы называете, «интуиция» или «Ангелы Хранители»… это как вам удобнее. Только не все из вас нас понять могут, а тем более видеть, потому никогда с ними нас не сравнивай, там другие силы работают.
— А по мне, так одно и то же. Что им, что вам, насколько я понял для того, чтобы жить, людские эмоции нужны.
— Это не одно и то же, глупый ты человек, — начал злиться старичок. — Вода это что, жидкость?
— Ну да.
— Ты её пьёшь, чтобы жажду утолить и тебе хорошо… Чернила тоже жидкость, но, если тебя чернилами напоить, вряд ли тебе хорошо будет. Так вот, мы — это вода, а они — это чернила, и вообще, горе у меня, а ты с вопросами дурацкими пристаёшь.
— Ладно, больше не буду, — извинился Роман. — Давай лучше о тебе подумаем.
— Нечего тут думать, — всё ещё сердился старичок, — Со мной будет так, как будет… Может, ещё люди хорошие придут, с собой позовут, а не такие вот как ты, и это вот забирай, — отодвигая от себя шоколад, проворчал Домовой. — Зря только силы на тебя потратил, собакой оборачиваясь, а ну как ни хватит их, сил этих, хороших людей дожидаться.
— Я же извинился, — повторил Роман. — Есть у меня к тебе предложение…
— Какое такое предложение?
— Не знаю, насколько оно тебе понравится…
— Да не тяни уже, говори, а то уйду сейчас, и сиди тут один.
— В общем так, я, может, не такой хороший человек, которого ты ждёшь… Короче, если хочешь, можешь пойти со мной.
— Чё? Ты меня взаправду с собой зовёшь? — напрягся старичок.
— Ну, в общем-то да… Если ты сам, конечно, этого хочешь.
В глазах домового искоркой блеснули слёзы, которые он тут же вытер широким рукавом своей рубахи, и громко шмыгнул носом.
— Думал, уже ни от кого не дождусь таких слов и сгину с этим домом, как бревно трухлявое.
— Значит, согласен?
— Конечно, согласный я! — озорно улыбнулся домовой. Меня, почитай, лет сто пятьдесят никто не звал, и почти не видел… Тоска смертная. Только так нельзя.
— Как нельзя? — не понял Роман.
— Ну
