Феми разыскивает меня и отводит к нему.
Протягиваю руку за пластиковым пакетом с вкусняшками, даже не успев еще поздороваться.
Естественно, я рада видеть его, но мне хочется, чтобы он предупредил меня, что выезжает в Лондон — или, по крайней мере, как-то заранее дал знать, чтобы мы договорились о наиболее удобном времени. Папа так и не усвоил мое расписание приема лекарств, так что, в зависимости от того, на какой я стадии этого цикла, он может объявиться и застать меня отскакивающей от стен и тявкающей, как истеричная собака, либо же я встречаю его в образе Спящей красавицы, обкушавшейся родедорма. Сегодня он вытаскивает короткую соломинку и получает дочь, которая не в самом остром состоянии ума и разговаривает так, будто оправляется после тяжелой хирургической операции. Ему несколько раз приходится просить меня повторить сказанное, или же я попросту совершенно игнорирую то, что он говорит.
Не самый лучший вариант, вот что я могу на это сказать.
Мы сидим в одном конце музыкальной комнаты, а Клэр читает книгу в противоположном углу. Я знаю, что она подслушивает, и гадаю, не ждет ли она, что я подзову ее к нам — может, чтобы представить отцу как свою новую лучшую подругу. Через несколько минут Плакса-Вакса сдается и неспешно уходит, что большое облегчение, поскольку от ее вида у меня уже мурашки начинали ползти по телу.
Как только разделываемся с пустопорожней болтовней — «мама чувствует себя хорошо, а Джефф с Дианой передают тебе привет и надеются, что операция прошла успешно», — ввожу его в курс своих собственных новостей. В первую очередь насчет недавнего убийства. Мне требуется кое-какое время, чтобы изложить все жуткие подробности, бубня, словно магнитофонная кассета на половинной скорости.
Отец находит в себе силы хоть что-то сказать только через несколько секунд. Просто открывает рот и закрывает его опять. Потом произносит:
— Да это же просто безобразие!
Разумное замечание. В смысле, подцепить стафилококк тоже достаточно неприятно, но кому охота попасть в больницу, из которой раз в две недели выносят вперед ногами неизвестно кем замоченных пациентов?
— Это уж точно.
— Тут вообще безопасно, на твой взгляд?
— Ну… не особенно. Ситуация далеко не удовлетворительная. — Требуется некоторое усилие, чтобы выговорить такое трудное слово. — Но что я могу сделать?
— Это просто смешно, — говорит он. — Кто-то должен обратиться в газеты!
— Это уже в газетах, па! — В «Ивнинг стандарт» вчера как раз была статья про новое убийство, хотя они не назвали имя жертвы и не связали его со смертью Кевина. Этот газетный номер сейчас гуляет по всему отделению, как дешевая проститутка.
— Чтобы пожаловаться, в смысле.
— Какой смысл жаловаться?
— Я не слышу тебя, детка.
Спрашиваю еще раз, добавив:
— Собираешься зайти на «Трипэдвайзер»[94]? Оставить там отзыв с одной звездочкой?
Папа с трудом сглатывает и выглядит расстроенным.
— Нет нужды злиться, — говорит он. — Я всего лишь беспокоюсь за тебя, Алиса…
Слегка фокусирую взгляд и улыбаюсь ему.
— Ну да, знаю. Спасибо.
— Так что, помимо… помимо всего этого. Чувствуешь себя получше?
Опять улыбаюсь. Иногда сразу после дозы транков ты просто не можешь удержаться от улыбки, даже когда поводов улыбаться у тебя фиг с маслом.
— Чувствую себя по-другому, — говорю я.
— В хорошем смысле по-другому?
Киваю. Медленно.
— Бо́льшую часть времени.
Папанино лицо просветляется. Точно так же, когда я еще в школе победила в забеге на четыреста метров или когда играла комедийную служанку в какой-то дурацкой пьесе в четвертом классе.
— Просто чудесно! — расцветает он. — Твоя мама очень обрадуется, когда я ей это скажу.
— Мама уже сто лет мне даже не звонила, — замечаю я.
— Знаю, что не звонила, детка. — Папа несколько секунд пялится на свои коричневые выходные туфли. — Дело в том…
— Что она очень расстроена, — подхватываю я. — Да, я знаю.
Через двадцать тягучих и приторных, как патока, минут он говорит, что пора бы ему двигать, и мне и вправду нравится ощущать его руку вокруг своей талии, когда мы медленно идем к тамбуру. Папа жизнерадостно приветствует Донну, словно это какая-то молодая соседка, с которой он время от времени болтает на почте, и даже ухитряется показать большой палец Ильясу, который без остановки подбрасывает теннисный мячик на шесть дюймов в воздух и орет: «Есть!» каждый раз, когда его ловит.
Отец останавливается, когда видит у тамбура Тони с его чемоданами. Тот машет нам, и папа поднимает руку в ответ. Выходит это немного неуклюже и малость смахивает на нацистское приветствие.
— Зачем он это делает?
Рассказываю ему о несуществующих родственниках Тони.
— Ну, а у тебя, по крайней мере, есть папа и мама, — убежденно произносит он.
— Да, но у тебя не больше шансов вытащить меня отсюда, чем у выдуманной родни Тони.
Он опять куксится. Смотрит на меня, и какая бы каша ни творилась сейчас у меня в голове, я знаю, что сейчас он думает про девочку, которая умела реально быстро бегать и разговаривать забавным голоском в тупых школьных постановках. Он думает, что уже потерял ее.
— Это не твоя вина, — утешаю я его. — Во всем, что произошло.
Папа медленно моргает и пожимает плечами.
— Ну как же иначе, детка?
— Это была вина дедушки Джима. — Я горестно качаю головой. — Он укусил меня, когда я была маленькой.
Он таращится на меня.
— Шутка, — объясняю я.
Тони машет опять, но на сей раз мой отец слишком уж в ступоре, чтобы помахать в ответ, так что я просто стою там с ним какое-то время, зная, что я худшая дочь на всем белом свете.
40
Перед ужином бесцельно слоняюсь по отделению, умирая со скуки и не зная, куда себя девать, когда вдруг звонит мой мобильник. Это тот мужик из детективного агентства, так что сбрасываю звонок. Вообще-то не хочу с ним разговаривать, но не собираюсь выключать телефон — никогда этого не делаю, — так что, когда он почти сразу же перезванивает опять, решаю все-таки ответить.
Хоть какое-то занятие, согласны?
Он говорит:
— Начнем с того, мисс Армитейдж, что меня не слишком-то радуют оскорбительный тон и ненормативная лексика голосового сообщения, которое вы мне оставили.
