– Собираешься всех очаровывать? – спрашиваю я.
– Очаровывать мне достаточно одного, – улыбается Луна и поправляет украшение.
Золотой змей обвивает тонкую шею и фигурной частью приземляется на ложбинку меж грудей. Мне тоже нравится сцеплять её шею – рукой.
Луна – после секундного стука – открывает дверь: взирает на прислугу – кукольную девочку с розовыми волосами – и принимает поднос, благодарит и посылает прочь.
– Ты позаботилась о завтраке?
Подступает и показывает хрустальные вазы, полные ягод. Крохотный кувшин плескает мёд, плоды напитываются большей сладостью. Клубника теряется в женских пальцах и целуется с налитыми губами. Сок течёт по подбородку. Луна смеётся – красиво, пытливо – и позволяет коснуться лица: протираю сухими пальцами мягчайшую кожу. Запускаю сладкие пальцы в рот и внимаю:
– Расскажи, почему так, – просит девочка.
– Что именно?
Очередная игра…?
– Мы можем растоптать эти ягоды и велеть нести иные, однако же люди – не боги – соскребают со своих земель последние зёрна и молятся на них, молятся как проклятущие.
– Каждый получает заслуженное, Луна. Иногда счастье нужно выстрадать.
– Чем же я заслужила билет в лучшую жизнь?
– Значит, заслужила.
– Сделав тебе хорошо?
– Не говори так.
Игра не заладилась.
– Да, ты прав. Ведь я сделала хорошо себе. Это тебе понравилось. Мой непокрытый эгоизм.
– И он. Но я, Луна, видел больше. И вижу сейчас.
Девочка отворачивается и засматривается на сбитую постель. Балконная дверь распахнута: выветривает животный запах и последствия лишённой сна ночи.
Прошу:
– Расскажи о тревогах. Что тебя беспокоит, чем обоснованы тяжёлые думы?
И она признаётся: рассказывает сон, который вернул её в былые земли и явил ещё большие лишения. Нефтяные жирафы десятками тянулись вглубь пустыни и молотом подобно дробили иссохшие земли, чумные твари сбегались к ветхим домам.
– Но, знаешь, что было хуже и страшнее всего? – спрашивает Луна и, закатывая ягоду черники в рот, качает головой. – Там не было тебя. Словно бы мы не познакомились. Я…
Глаза её – подведённые, угольные – наливаются слезами; проглатывает их, вмиг утаивает.
– Это всего лишь сон, – убеждает саму себя и всхлипывает. – Прости, не понимаю себя. Причин нет, но…
– Не объясняй.
Подхватываю её на руки и возвращаюсь в кресло. Утешаю и покрываю смоляные волосы прикосновениями и поцелуями. Иногда потребно смолчать, выслушать и обнять.
Примечательно, что перепады настроения у нас случаются исключительно в резиденции бога Жизни; в нашем же личном мире поместья Солнца не бывает влияния извне. Мы существуем друг для друга и время в этот миг останавливает свой ход.
– О чём ты думаешь, бог Солнца? – интересуется девочка и котёнком теплится на мне, прижимается к груди и обрисовывает пальцем имеющиеся под рубахой рисунки, что знает наизусть.
О том, что мечтал о ней – давным-давно; и не встретил, ибо она ещё не наградила земли своим присутствием. О том, что стал замечать в ней раскосые повадки пребывающих в пантеоне по праву рождения. Мог ли кто-то из знатных бывать в деревне нефтяников? Мог ли кто-то одарить своим продолжением их пустые земли? Я убеждён: не бывает у глупых людей умного дитя. В поколении должна проскочить знать и стать.
Я выведывал у приближённых обстоятельства появления в семье нефтяных, опалённых солнцем и временем, грубиянов фарфоровой куклы с черничными волосами. Однажды я ошибся в родстве, приняв русый цвет чуждым платине; и поплатился. С выводами следовало ступать аккуратно. Но никто из приближённых не знал правды. Никто не думал о простом люде и потому не мог выстроить цепочку действ.
Однако я уверовал, что Луна вернулась в среду, из которой была соткана и которую обстоятельственно покинула. Её умное лицо и страдальческий взор выдавали богиню. Засмотрелся; время, проведённое вместе, отпечаталось на младом лице: черты клана Солнца поселились в её родных чертах. Однако было в ней что-то постороннее, досадно пугающее.
О чём ты думаешь, бог Солнца?
– О своей богине, Луна, – признаюсь я. – Всё то время, что мы знакомы. С того дня, как увидел тебя: а увидел много раньше, чем мы познакомились в самом деле.
– Что это значит? – восклицает девочка. Отвлекается; я рад. – Расскажи!
– Я приезжал к Хозяину Монастыря в один из дней, когда ты досаждала ему своим присутствием, умом и холодностью, когда обливала его ругательствами и не боялась прослыть «не такой» в глазах присутствующего подле бога.
– Не может быть! – спорит Луна. – Я не помню тебя! Когда это было? Я бы запомнила…
– Была занята, – смеюсь. – Отчитывала Яна за его глупость, метала неповиновением, рвала принципы.
Девочка смеётся в ответ и протягивает:
– Похоже на правду.
– Я сидел в кабинете, но ты в него даже не зашла. Прожгла Хозяина Монастыря с порога и задиристо велела следовать по коридору. И он побежал. Я бы сказал, что по этой причине выбрал тебя, но это не так. Я тебя не выбирал. Ты меня выбрала.
Знаю, что тем по крупицам закладываю в её голову крепкие мысли и уверенность в собственных силах, воспитываю характер и требуемое самомнение, которые годами могли уламывать иные.
Как я мог думать, что она скучна и покладиста?
– Однако я вижу, – говорит Луна, – что мысли твои терзает что-то ещё. Не пытайся обмануть равную тебе.
Улыбаюсь и качаю головой. Она права. Всегда права и проницательна – равно Джуне. Но следовало ли мне рассказывать о собственных предположениях? Кому из присутствующих на вечерах и приёмах она приходилась кровью?
Нет, не может быть. То обман.
Меня обманули, пытались.
А если сама Смерть имеет к ней отношение? Если заинтересованность упомянутой объясняется ощущением близкого нутра? Я мог спросить у самой Смерти, но за ответы она требовала высокую плату; мне же риск был не по годам и настроению. Прожить в незнании, но прожить – лучше, нежели узнать правду и сгинуть с ней.
– Ты скучаешь по дому? – спрашиваю я, подразумевая отчую умирающую деревню.
– Всегда, когда мы не дома, – отвечает Луна, подразумевая поместье Солнца.
Более тревожить не желаю. Предлагаю вернуться в резиденцию. Девочка показывает на себя, говорит о привезённых платьях и требует терпения, чтобы примерить их все. Предлагает продолжить завтрак в саду.
Стряхнув с себя неспокойную ночь, я покинул спальню и никого более в доме не обнаружил. На зов мне ответила тишина; немые лица взирали с картин и провожали по лестнице. Джуна сидела на кухне.
