– Где все? – спросил я.
– Доброго, братец, – протянула кошка и вальяжно перекинула ногу на ногу. Встречного пожелания не дождалась, ответила: – Родители уехали с Фебом (что обыкновенно) на бранч по приглашению. Двойняшки взяли авто и (что обыкновенно) умчались, ничего и никому не сказав и не объяснив. Меня – опять же по обыкновению, начинаю ненавидеть эту пару слов – никто не звал и не спрашивал, а про тебя (нет же, право, не выдержу в четвертый раз) забыли – наверняка решили, что ты занят более серьёзными делами и со своим другом собираешь девственниц по кругу Мегаполиса.
На днях мы – в который раз? – повздорили из-за Стеллы, Хозяина Монастыря и нас.
– Таким не занимаюсь, – хмыкнул я и отпил из сестринской кружки. Вместо чая ударил коньяк. Предусмотрительный выбор посуды…
– Точно. – Закивала головой. – Ты их этого статуса лишаешь.
– Пей свой чай и молчи.
Джуна повела бровью.
– Я не закончила: не всех из клана перечислила.
– Твоего благородства не занимать.
Притянул кружку и сделал второй глоток. Нетипичное начало дня, но в общении с Джуной то необходимо. Она ещё не выделила младшую сестру; вот-вот накопит яда и плюнет.
– Младшенькая, – плюнула (надо же!) Джуна, – по обыкновению, в гареме у известного всем нам плута-извращенца.
Вот же стерва.
Однако я смолчал.
– Не желаешь отрезать мне язык? – улыбнулась Джуна.
– Возрадуйся, что накануне не откусил его.
Вспомнил, как они столкнулись: как пересчитал зубы и ударился о дёсны, как прозрачной нитью скрепил поцелуй.
– Ты возрадуйся, что я ничего не откусила.
Мы посмеялись – шакалы, а потом загрустили. Высмеивать то было ужасно (и не ужасно неловко, а просто ужасно). Неправильно. Безумно.
– Стелле не разрешается бывать в Монастыре, – уточнил я и заботливо улыбнулся. – Так что они где угодно, но только не там.
– Да. И беда в том, что из великого множества досуга они изберут себе тот, что гармонирует и со стенами Монастыря, и с автомобильной обивкой, и деревьями в саду.
– А какой досуг избрали мы?
– Дело в Стелле. Младшенькая оказалась на удивление доступна.
– Ты вновь за своё?
– Заставь меня замолчать.
Я поймал взгляд слуги, что наблюдал за нами через окно столовой. Того слуги, что посягнул на Джуну. Слуги, который – из уст девушки – «развлекал и не давал скучать, позволял ощутить себя исключительной и особенной». Откуда столько бунтарства в уже не младые лета? Откуда столько простоты для сложнейшей головоломки дома Солнца? Джуна – от и до, вся есть – загадка: спесь, богатство, неожиданность, яд.
Вид слуги раззадорил. Я направился к сестре и замер перед её лицом. Не удержалась…Вытерпела несколько секунд, как вдруг взвыла и притащила к себе:
– Как ты делаешь это?
Приняла между ног и обхватила бёдра, запустила руки в расправленную рубаху и выдохнула в губы.
– Скажи мне, чтобы я ушла.
– Не хочу, – поймал губы, но не поцеловал.
– Прогони.
– Нет.
– Отрави речами. Отрави взглядом. Поступи положено тебе. Не смотри на меня так.
– Именно так хочу.
Заискивал глазами и руками: топил, стягивал, желал.
– Ненавижу тебя! – вскрикнула Джуна и вырвала ремень. Сорочка на ней задралась, лямки сползли: сама ткань требовала близости. – Видеть тебя не желаю. Смотреть на тебя не могу, – продолжала она и стягивала брюки.
– В самом деле? – спросил я и, прихватив за плечо, развернул к себе спиной. – Не смотри, Джуна.
– Повтори моё имя, – заскулила она и охотно выгнулась.
Я повторил. И повторял. И повторял. И повторял, пока она выла и давала пересчитывать позвонки. Схватил за шею и прижал к столу. Слуга наблюдал. Пускай.
Она прокричала моё имя – слушать её (истинно) удовольствие. Сколько жара в её обычных речах, ещё больше – в близости. И она кричала, так как знала – никого, кроме нас, в доме нет. Лишь слуги. Безмолвные. Безучастные.
Порвал её сорочку – голубой атлас – и оставил от бретелей красные линии по лопаткам. Шейка – узкая, маленькая – помещалась в ладони целиком.
Каков был азарт от одной только мысли, что кто-нибудь вернётся домой, пересечёт холл и в столовой застанет нас. А потому мы особенно старались.
– Повернись, – велел я. – Сядь на колени. Делай, что должна.
Она ядовито глянула и языком собрала себя же.
– Делай, что хочешь, – поправился я и застонал следом.
Вдруг Джуна осеклась и, плюнув под ноги, сказала:
– Какого чёрта мы творим, Гелиос?
Поднял её за руки и прижал обратно к столу, уловил дыхание и выпалил в губы:
– Что хотим. Ещё не поняла?
– Всё это неправильно.
Наблюдающий мальчишка над её плечом исчез – силуэт отдалялся в сторону домика прислуги. И хорошо. Наши споры (а всё с Джуной всегда оканчивалось спорами) его не касались.
– Чем ты думала раньше, сестрица?
Передразнил её, уничтожил. Взял за руки и сдавил от распирающей злости.
– Аналогично тебе, – выдохнула она и хотела поцелуя, однако в последний момент увернулась и толкнула в грудь. – Это неправильно.
– Именно.
– Мы глупы.
Поймал её губы сам.
– Согласен.
Ты, Джуна, думалось мне, есть аномалия, ломающая истины и искажающая пространство. Тебя мало. И никогда ты этого не услышишь.
– Чем мы отличаемся от иных? – рассуждала она. – Каких принципов держимся, если принципов боле нет? Откуда в нас это? Откуда это треклятое чувство «неправильности»? Откуда совестливый позыв, если совесть есть навязанный идеал, продукт рабского мышления? Почему нас тревожит родство?
– Позыв ума прошлого, – ответил я.
И она припоминает гуляющие в стенах резиденции бога Жизни сплетни, что отмечают особо интересные связи меж кровными. Отчего это кажется дикостью нам?
– Ты любишь Стеллу? – спросила Джуна и обвила шею, едва не взмолилась и тем удивила.
– Тебя.
Той любовью, которой она искушала и которой влекла. Стелла же была птенцом – юным и пугливым; я видел в ней требующую защиту. В Джуне я видел кострище. Неутолённую жажду. Я увидел в ней женщину, которая расковыривала спокойное сердце и холодное нутро опаляла и велела гореть.
– Те чувства, о которых ты говоришь, влекут исключительно к тебе.
– Всё, что мы хотим и делаем – грязь, – вытолкнула Джуна. И вместе с тем сжала меж бёдер. – Ничего высокого в том нет, никакой морали, правда же?
