И вдруг Дален на мгновенье замер. Замер от того, ему внезапно показалось, что он не только слышит, но и видит это сердце. Огромное, спрятанное за толстенным слоем кожи, оно гулко и медленно стучало, словно вело понятный лишь ему отсчёт.
Сам не понимая, что делает, Дален вдруг навёл лук на источник звука, раздражающего своим стуком так, как раздражают дятлы, усевшиеся на старый дуб, под которым решил прикорнуть путник, и ослабил тетиву. Стрела вырвалась, просвистела в небе и на всей скорости врезалась в пульсирующую грудь. Дракон взвизгнул и беспорядочно замахал крыльями. Его горло распирало от невыпущенного на волю огня. Одно мгновенье – и лава прожгла насквозь и чешую, и кожу, и даже янтарь полуприкрытых глаз. Рухнув на землю, дракон с пару раз дрыгнул лапами и хвостом и взорвался мириадами изумрудных пылинок, которые, взметнувшись к серым тучам в небе, ударились о них, вызывая проливной дождь, и растворились в ледяной воде, обрушившейся на полыхающее пламя.
Дален приподнялся на локте и сплюнул кровью. Он был жив. Поднял перепачканное сажей лицо навстречу живительным дождевым каплям и закрыл глаза. Он и сам до сих пор не верил, что сделал это. Не верил ни во что, только в любимую воду, льющуюся с неба, с которой в любом её проявлении он был всегда на «ты». И только всё тело ныло и болело, и дышалось ещё тяжело, и сердце немного покалывало в груди, будто это его, а не дракона, ужалила острая пика...
Ещё один плевок кровью на песок, и Дален поднялся на одно колено. Нужно было срочно отыскать Рики.
Глава 17. Папоротниковая впадинаСолнце стояло высоко над одной из покрытых густой травою просек леса, которая, постепенно расширяясь, вливалась в утоптанный тракт, ведущий с севера Нолфорта на его юг. Развесистые дубы, к которым местами подмешивались бук и разнообразные кустарники, переплетались друг с другом своими изогнутыми ветвями, заслоняя зелёный ковёр от тёплого света и создавая вокруг и далеко вперёд атмосферу вечной таинственности. Тишина в лесу царила почти мёртвая. Если раз и ухнет птица или выскочит из дупла белка, то шум этот ещё долго разносится эхом во все стороны. Любой шорох был слышен издалека. Любой шёпот казался криком. Любая мысль – ударом в колокол.
Конский топот, налетевший штормовым ветром, этот покой не просто нарушил, а взбаламутил до безобразия. Поднял к макушкам тысячелетних деревьев пыль и опавшие листья, заставил последние кружиться в лишенном ритма танце и умчался дальше, ещё долго напоминая о себе.
Процессия летела по лесному тракту немалая. Во главе мчалась четвёрка всадников, державших наготове рожки, куда требовалось дуть, посмей преградить им путь какой-нибудь собиравший хворост крестьянин или просто путник, или даже повозка. Одеты всадники были в длинные плащи, под которыми прятались искусно сделанные кольчуги, плотно и упруго прилегающие к телу. Колени всадников были покрыты тонкими стальными пластинками, а икры – металлическими кольчужными чулками. С поясов свисали дорогие мечи, а у одного всадника в руке было древко, на конце которого развевался небольшой флаг с изображением крепости, охраняемой большим бурым медведем.
Вслед за четвёрткой ехали ещё шестеро; тоже с мечами у пояса, на великолепных скакунах и одетые не по-простому. Замыкала процессию дюжина военных, а в самой её середине из стороны в сторону качался элегантный экипаж, украшенный золотыми розами и нагруженный тремя увесистыми саквояжами, которые были основательно прикреплены к крыше толстыми ремнями.
Впереди экипажа на белой в серых яблоках лошади ехал недовольного вида господин. На вид ему было около шестидесяти лет, одет он был по-походному просто, но внимательный взгляд смог бы легко определить, что качество сукна его одежд шло в колоссальный разрез с тем, что было у одежд его спутников. А если солнечный луч преломится и с секунду-другую задержится на руках того господина, затянутых в кожаные перчатки и крепко державших поводья, то нет-нет да и сверкнёт гранатовым блеском рубин на указательном пальце или сапфир – глубоководной синевой на безымянном.
Выражение лица статного господина всю дорогу оставалось хмурым: густые, некогда чёрные, а сейчас сильно с проседью, брови чуть ли не срослись на переносице, под глазами были мешки, а подбородок и скулы настолько напряжены, что, казалось, вот-вот и губы разомкнуться, и господин разверзнется такой несусветной бранью, которая распугает всё вокруг, и даже солнце от страха нырнёт за облака.
Но брани не следовало, как и других слов, впрочем, тоже. Лишь резкий жест левой рукой, понятный только одному человеку, что шёл на своей лошади следом и ловил каждый вздох и движение хозяина. Получив команду, стражник пришпорил своего скакуна, обогнал всю процессию и прикрикнул всадникам, что поспешали впереди:
– Стой, кому говорю!
Лошади громко заржали, распугивая не успевших спрятаться в ветвях деревьев птиц и, попеременно фыркая, застыли на месте.
– Проехали поворот. Разворачиваемся.
Державший в руке флаг оруженосец уверенно заметил:
– Дорога на юг одна. Мы не могли сбиться с пути.
– Позади нас осталась Папоротниковая впадина. Его величество желает повернуть на запад.
– Но впадина была добрых двадцать миль назад... А то и больше.
– Сам выпендришься перед королём и скажешь ему об этом или будешь исполнять приказ?
Перечить его величеству, королю Риккарду Стернсу, не смела даже муха. Пришлось толкаться на узком пятачке, поросшем клевером. Лошади перестроились быстро, а вот с экипажем пришлось повозиться. Даже дверцу открыли, чтобы высадить из кареты двух дам: одну – лет двадцати, скромно одетую, с вечно опущенным, понурым взглядом; другую – постарше, хоть и в богатом дорожном платье, но на лицо замученную и невесёлую. Сразу было понятно, что в путь она отправилась против своего желания и в дороге только и делала что считала минуты до отправления обратно домой. Но считать нужно было не минуты, а дни, поэтому дама быстро утомилась и предпочла просто дремать, пока экипаж болтает из стороны в сторону, словно пудинг на подносе, который быстро несут из кухни на праздничный стол.
На двадцати с лишним милях назад путь не закончился. Свернув на дорогу поуже, процессия загремела по камням вперемешку с обломленными ветками и только спустя приличное время вынырнула на твёрдый дёрн, по которому пошла быстрее.
До Папоротниковой впадины добрались, когда солнце уже стояло ниже макушек самых высоких деревьев. Эти плодородные земли вошли в состав Нолфорта очень давно: в те времена, когда количество домов на них можно было пересчитать по пальцам, а замок нынешнего хозяина – лорда Альгервильда – ещё и закладывать не начали. Теперь же, стоило лесу расступиться и всадникам и экипажу выйти на простирающиеся далеко вперёд темно-зелёные долины, по обе стороны дороги сразу начали попадаться разной величины деревеньки, какая душ на сто, а какая – и на все двести.
