Вместо ответа его руки мягко легли на мою талию, обвили ее, стали настойчивее и жестче, привлекли к себе.
– Какая у вас гибкая талия…
– Шестнадцать с половиной дюймов, – прошептала я, стараясь улыбнуться.
Он привлек меня к себе сильнее, его губы оказались вровень с моими губами. Я ощущала себя такой слабой и растерянной… Еще мгновение – и наши губы слились. Сначала так трепетно… Я приоткрыла рот, стремясь принять поцелуй как можно глубже. Мне казалось, что я дышу дыханием Анри. Страстное слияние горячих губ, ласки, то настойчивые, то мимолетные – одного этого было достаточно, чтобы меня окатила волна чувственности. Я даже испугалась пронзительности тех ощущений, что завладели мной. Это все Джульетта Риджи… это кровь матери.
Его руки расшнуровали платье, проникли под корсаж, мягко сжали полушария грудей. Под его прикосновениями соски напрягались, твердели, кровь приливала к груди. Анри наклонился, его губы, только что владевшие моим ртом, припали к розовому шелку соска. Я застонала, выгибаясь в его руках, откидываясь назад. Мне было хорошо… Но я сознавала, сознавала именно в этот миг, что не должно так быть… Все мирские правила против этого…
Я высвободилась, проклиная себя за то, что вынуждена была сделать это. Какой мукой было разлучиться с прикосновениями его рук… Я закрыла лицо руками. Потом привела в порядок платье. Виконт молчал, тяжело дыша. Я видела, каких усилий ему стоит сдерживаться, и вспомнила, что, когда он целовал меня, я ощутила сильнейшее напряжение мужской плоти. Тогда это не завладело моим вниманием. Теперь же при воспоминании об этом вся кровь хлынула мне к лицу.
– Простите меня, – сказала я, страдальчески вздохнув, – знаете, я вовсе не кокетка и совсем не хочу вас дразнить… но мне шестнадцать, а не тридцать шесть, и я ничего не могу с этим поделать. Как бы мне хотелось быть взрослой!
Он ничего не ответил. Внизу, в трактирном зале, пьянствовали солдаты, решив растянуть пиршество на целую ночь. Заливалась лаем собака во дворе. К этим громким звукам примешивался мерный шум дождя. Струи воды омывали оконные стекла.
Как это все было непохоже на то, о чем я грезила… Моя встреча с возлюбленным должна была происходить совсем не так. В монастыре я мечтала, как мы на белой лошади прискачем к какому-то замку на берегу синего моря. С высокого горного утеса будем наблюдать волшебный закат. Потом пойдем в сад, озаренный фосфорически льющимся светом луны… А ночью нас будет ждать голубая спальня, затянутая кружевами, где полыхает камин и пол усыпан лепестками роз.
Вместо этого был запах лука и мыла, крики пьяных солдат и бесконечный дождь, способный на любого навести тоску. – Зачем вы позвали меня сюда? – вдруг спросил Анри. Я судорожно сжала руки, пытаясь прийти в себя. Не признаваться же, что я сама, в сущности, не знаю, зачем все это задумала…
– Помните тот случай с герцогом де Кабри, когда вы спасли меня?
– Разумеется. Подобное не часто происходит.
– Вполне возможно, что по этому поводу герцога ожидает суд, – бесстыдно солгала я. – Согласились бы вы свидетельствовать на суде в мою пользу? Нужно только рассказать то, что было на самом деле.
Анри был удивлен и смотрел на меня с легким недоверием.
– Вы шутите?
– Нет, конечно.
– Значит, вы не в себе, Катрин. Процесс? За всю историю Франции не было случая, чтобы дочь принца заявляла во всеуслышание о том, что ее пытались изнасиловать. Это опозорит вас.
– Меня? – возмутилась я. – Я полагала, это должно опозорить герцога!
– Он мужчина. Ему все сойдет с рук.
– Вот уж не думала, что и вы будете отговаривать меня!
– А, так вас отговаривали еще и ваши родственники! Что ж, тогда вообще говорить не о чем. Мне жаль разочаровывать вас, Катрин, но вы не понимаете, какую глупость намереваетесь совершить.
– Я только хотела бы добиться справедливости, вот и все.
– Во Французском королевстве? Но, милая моя, это невозможно. Против вас пойдут ваши же родители, парламент, прокуроры, все дворянство шпаги и мантии…
– А королева? Я буду ее фрейлиной. Она поможет мне.
– Королева играет в карты и изменяет королю, – презрительно отвечал Анри, – вот все, на что она способна.
– Но ведь она тоже женщина, сударь. Она поймет меня.
– Боже мой, Катрин! Вы всегда казались мне здравомыслящей особой… Даже Мария Антуанетта не станет портить отношений с дворянством шпаги. Признать вину герцога – значит признать вину всего сословия.
– Это вы так думаете. Я считаю иначе.
– Вы ошибаетесь, и причем очень глубоко. Кроме того, я хочу предупредить вас насчет Марии Антуанетты… Не боготворите и не идеализируйте ее. Королева очень не любит тех, кто отвлекает ее от развлечений. Однажды за это я угодил в Бастилию. Мария Антуанетта сама написала письмо об аресте.
– Вы угодили в Бастилию?
– Да! Мне было тогда восемнадцать, я служил в гвардии. Правда, нужно признать, королева оказалась милостивой: я пробыл в Бастилии всего три месяца.
– Я уверена, что это было лишь недоразумение. Королева заблуждалась, она поступила так не со зла…
– А заключение графа де Мирабо в крепость Жу тоже было заблуждением?
– Анри, королева тут вообще ни при чем… Вам же известно, что злым гением графа де Мирабо всегда был его собственный отец.
– Клянусь честью, я не знаю, что представляет собой ваша уверенность в королеве, Катрин. Скорее всего это ошибка. Но ее, к сожалению, разделяют многие французы.
– Только не вы, правда? – спросила я улыбаясь.
– Только не я.
Мне наскучил этот разговор. В сущности, мы говорили о том, чего и быть не может. Я пообещала отцу, что не открою рта. За это мне найдут другого жениха. Простая удобная сделка…
– Этим вы и привлекаете меня, – прошептала я, неожиданно прикасаясь губами к его руке, обхватившей мое плечо, – тем, что вы не такой, как все.
– Катрин…
– Да! – шепнула я, поднимая голову. – Вы замечательная…
Порывисто, резко его руки скользнули у меня под локтями, крепко, до боли сжали мою талию, а его лицо вдруг оказалось так близко к моему, что у меня перехватило дыхание. Анри был так властен, так настойчив, что мне сначала и в голову не пришло сопротивляться. Его глаза приближались, становясь все больше, и я уже ничего не различала. Горячие губы припали к моим губам, осыпали быстрыми, какими-то крадеными поцелуями лицо и жадно припали к вырезу корсажа, там, где начинается ложбинка между грудями. Кружева щекотали мне шею, поцелуй и пугал, и манил, а я сама задыхалась от страха и любопытства одновременно, чувствуя, как Анри склоняет меня к чему-то страшноватому и неведомому.
Во мне протестовала стыдливость, а невинность и испуг сковывали движения, делали почти нечувствительной к ласкам. Я была еще совершенно чиста и девственна, и мне трудно было преодолеть страх перед первой близостью. А его руки были так настойчивы и дерзки, что я цепенела.
