Серп месяца бросал свой робкий слабый свет на их лица.
Прекрасное лицо Терентьевой было бледно.
— Елена, — через некоторое время начал Андрюшка, — дела мои очень плохи, проклятый братец преследует меня не на шутку, из пяти моих квартир безопасных осталось только две… А главное… главное — это полное отсутствие денег… Наше общество требует расходов, а денег нет!..
— О, если бы я могла достать! — с тоскою воскликнула Терентьева. — Разве украсть у отца?.. — подняла она вдруг голову, блестящими глазами заглянув в лицо Андрюшки.
— И бежать потом?.. — тихо добавил он.
— С тобой?
— Конечно…
— Хорошо, завтра же у тебя будут деньги… Ну, полно, не смотри же так грустно… У отца в несгораемом шкафу громадная сумма…
— О, если бы это удалось тебе!
— Удастся, — тихо сказала Терентьева.
Так и было решено: она должна была на рассвете принести деньги на одну из квартир.
Вернувшись домой, Терентьева, по обыкновению, солгала, сказав еще не спавшему старику, что она была в театре и там встретила семейство одной из своих подруг по пансиону и поехала к ней ужинать.
Старик удовлетворился этим ответом и вскоре лег спать.
Чутко прислушиваясь из будуара, Елена Николаевна слышала, как вышел из кабинета отца камердинер, приходивший каждый вечер раздевать его. Шаги его, тихо проскрипев по зале, смолкли где-то около людской.
Еще полчаса — и в доме воцарилась мертвая тишина.
— Пора! — сказала сама себе Терентьева, и сердце ее забилось так сильно, что ей казалось, она слышит в тишине комнаты его стук.
Она потушила свечу и остановилась в дверях своей комнаты. На минуту ее взяла нерешительность, не то чтобы нерешительность, она твердо решилась на кражу, но какое-то странное чувство тоски.
Перед глазами ее вдруг мелькнули картины детства, картины беззаветной любви к ней отца, и ей хотелось зарыдать.
Слезы выступили на глаза, и она сжала грудь руками, как бы удерживая готовые вырваться из нее рыдания.
Но вот она глянула в окно, сквозь неопущенные шторы гостиной виднелось то же небо, усеянное звездами, и тот же молодой, но яркий полумесяц.
Она моментально вспомнила, что он говорил ей, и решимость ее окрепла.
— Я должна это сделать для него, — сами собой шепнули ее губы, и она тихо побрела по темной анфиладе комнат босыми ногами, боясь наткнуться на мебель или разбить что-нибудь.
Вот и зала, по другую сторону которой виднелась зеркальная дверь в кабинет.
В большие венецианские окна падал тот же робкий блеск месяца.
Он клетками лежал на паркете, проходя сквозь узоры занавесей…
Ряд зеркал с другой стороны отразил ее крадущуюся фигуру и заставил плечи передернуться судорожной дрожью.
«Я воровка!» — мелькнуло у нее в голове.
А чей-то мрачный, укоризненный голос добавил: «И любовница убийцы».
На мгновение Елена Николаевна схватилась за спинку ближайшего стула и с выражением нечеловеческого мучения на своем прекрасном лице взглянула куда-то вверх, на край люстры, судорожно сжав шелковую обивку спинки.
Но вот она опять двинулась вперед.
Вот беззвучно приотворила дверь, вот она и в кабинете.
Тут пахло каким-то лекарством и сигарой. Терентьева прислушалась и услыхала явственно хриплое, но глубокое дыхание спящего.
В углу блеснул тот самый шкаф, который составлял цель ее путешествия. Но надо было раньше засунуть руку под подушку и достать старый толстый кошелек отца, тот самый, который она помнила с детства.
В этом кошельке лежит ключ, тоже знакомый ей. Его надо взять и им отворить шкаф. Терентьева приблизилась к постели.
Седая лысая голова покойно лежала на подушке.
Она кинула взгляд на лицо с закрытыми глазами, и опять чувство раскаяния шевельнулось в ее душе…
Но раздумывать и колебаться уже было поздно.
Она делала это для него; просунув дрожащую руку под подушку, она вытащила кошель, раскрыла его.
Вот и ключ.
Она подошла к шкафу и, забыв положить обратно кошель, стала отворять его дверцы.
Но отчего дверцы не поддаются? Ведь это тот же ключ? Она знает его… Вот семь бороздок… вот излом… Ага, он с секретом… Боже!! А она не знает этого секрета! Он даже не входит!..
Холодный пот выступил на лбу Елены Николаевны.
Неужели же не удастся?! Она почувствовала, что мысли ее начали путаться.
Какая-то холодная льдинка скользнула под черепом, и от движения ее ей захотелось захохотать, как от щекотки… Она еще раз попробовала ключ, но тщетно!
Тогда случилось что-то страшное. Терентьева с силой ударила в дверцы, кто-то схватил ее за руку. Это был отец, бледный, как полотно его рубахи. Она не выдержала и захохотала, громко, раскатисто, так что эхо этого безумного смеха отдалось во всех комнатах.
— Елена, Елена! — звал ее старик. — Что с тобой?!
Но она продолжала дико хохотать. Из передней раздался топот нескольких ног. Это бежали слуги…
— Отец, — бормотала Елена Николаевна, — пусти меня к нему… Ну, пусти, пожалуйста, он ждет, бедный… Если я опоздаю, он будет беспокоиться…
Старик наконец понял, что дочь лишилась рассудка. Он зарыдал, как ребенок, и стал покрывать ее голые плечи поцелуями отчаяния…
— Дитя мое! — лепетал он. — Очнись!.. Дочь моя, тебе нужны деньги… На! На! Бери их!..
Он бросился к шкафу и отворил его дверцы, думая тем привести ее в сознание…
— Там пусто! — сказала помешанная. — Деньги уже у него… закрой шкаф… он теперь пустой!..
И после короткого молчания, с опущенной головой, она вдруг закричала:
— Пустите же меня!..
И хотела кинуться бежать, но ее схватили две горничные, потом кинулась прислуга и старик.
Вся эта толпа еле-еле могла сладить с нею.
Помешанная отбивалась с нечеловеческой силой.
Она кусалась, била ногами и царапала… Наконец ее удалось поднять на руки и снести в будуар.
Тут ее привязали простынями к постели и послали за доктором.
Старик, дрожа, в одной рубашке, громко рыдал.
Несмотря на все то, что совершилось, он все еще не верил в помешательство дочери. Дрожа и всхлипывая, он продолжал спрашивать ее, куда она хочет идти.
— К нему… к нему… Разве ты не знаешь его, отец?
— Кого?
— Жениха моего… Андрея… графа Радищева?..
Старик отшатнулся при этом имени и разом понял все…
