В июне 1940-го Диана еженедельно приезжала к Мосли в Брикстон и планировала перебраться всей семьей к Пэм и Дереку Джексону в Ригнелл-хаус (Оксфордширд), разобравшись предварительно с запутанной ситуацией в БС — надо было выплатить зарплаты и т. д. Она пыталась издавать журнал этого движения, Action, но сдалась; как она потом писала, «стоило кому-нибудь взяться за это издание, и его отправляли в тюрьму». БС был уже объявлен вне закона — вполне разумное решение правительства.
Хотя членов БС арестовывали пачками, Диана словно бы не понимала, что сама находится под угрозой. Однако лорд Мойн написал председателю Управления обороны и безопасности, секретного органа, возглавляемого его другом лордом Суинтоном (как в истории с пластическим хирургом, Мойн пустил в ход свои связи). «Уже некоторое время мою совесть тревожит необходимость убедиться в том, — писал он, — что власти вполне осознают, какую опасность представляет собой моя бывшая невестка, ныне леди Мосли». Он подробно изложил собранные гувернанткой сведения. «Те, кто осведомлен о перемещениях леди Мосли, убеждены, что ее частые визиты в Германию имели целью получение средств от нацистского правительства [снова та роковая затея с радиостанцией]. Также прилагаю список дат этих визитов в Германию, которые гувернантка обнаружила в ее дневнике». Джин Джиллис, ценный секретный агент, передавала и содержание частных разговоров. Мосли, добросовестно уведомляла она своего нанимателя, говорил, что Гитлер имел право оккупировать Чехословакию. Когда была захвачена Бельгия, Диана «не делала секрета из своей радости по поводу происходящего».
Лорд Мойн, разумеется, был искренен в яростном выступлении против нацизма (какая мрачная ирония судьбы — четыре года спустя его убьют сионистские террористы из «Лехи»). Столь же искренна и его забота о национальной безопасности. Залпы артиллерии в Дюнкерке и Дьеппе отзывались дрожью на лужайках Сассекса. Шпионы мерещились всюду: нацисты в рясах монахинь и так далее. Некоей Олив Бейкер предъявили обвинение в «умысле способствовать врагу». Она рассылала открытки с пропагандистскими надписями, на одной из них значилось: «Так много англичан на стороне немцев!» (и подпись: «Юнити Митфорд». Подобное родство тоже не служило Диане во благо).
Итак, Мойн выполнял свой долг, как он его понимал. Но ощутима и личная ненависть к Диане. Едва ли можно считать достойной тактику, примененную против нее: в донесении чересчур многое основано на слухах. Изучив это письмо, министерство внутренних дел сочло достаточным вести наблюдение, не подвергая Диану аресту. Однако лорд Суинтон всех опередил и без колебаний добился ордера на арест. Один из сотрудников, подписавших ордер, сообщил в министерство: «Мне стало известно, что пребывание леди Мосли на свободе вызывает всеобщее недовольство… С учетом нынешней ситуации считаю безусловно необходимым как можно быстрее изолировать эту крайне опасную и злонамеренную молодую особу».
На такую формулировку возразить было нечего: Диана представала чудовищем. Бледные глаза фанатички, пугающая харизма. Она куда более, чем Мосли, способна была вызывать к себе обожание. А тот факт, что многие любили ее, ценили ум и юмор, доброту и терпимость, теплоту и очарование, которые сияли сквозь ее политические убеждения и вопреки им, — достаточно ли этого, чтобы ее оправдать?
У Дианы имелась собственная сложная система убеждений, выстроенная со своеобразной свирепой логикой и решительным отказом каяться. Это было совершенно бессмысленно — и в то же время было полно смысла. Так, она видела в Германии «историю успеха». Разумеется, в ту пору она об этом не говорила, поскольку не была публичным лицом, но позднее писала: «Экономическое возрождение Германии при национал-социалистах было стремительным и замечательным. Теория Гитлера, согласно которой богатство страны определяется качеством народа (Volk), позволила ему отвергнуть мысль, будто страна погублена… Своим трудом можно было вновь сделать ее богатой. Промышленность, сельское хозяйство и строительство современной инфраструктуры поглотили безработных, и Германия в удивительно короткий срок сделалась процветающей»‹16›. Вот что восхищало ее и в Гитлере, и в Третьем рейхе, и она верила — или хотела верить, — что Мосли сумеет воспроизвести это чудо в усталой, сбитой с толку, обанкротившейся Англии 1930-х годов. Она писала: «Общество внимательно вслушивалось в экономические и социальные предложения сэра Освальда Мосли — в глубоко больной стране было тогда более двух миллионов безработных»‹17›. Она презирала компромиссы демократии. После войны Диана выступала сторонником объединенной Европы. Кто знает, что она сказала бы, увидев нисхождение еврозоны в ад, мятежи в таких благородных странах, как Греция, — может, что во главе следовало поставить Мосли. Она верила в глобальные решения, великие планы, значительных людей. И ее вроде бы не тревожило, что подобные вещи неизбежно ведут к разрушению, в том числе цивилизаций, которые она всем сердцем любила. Какая-то ее часть тянулась к величию, и — будем откровенны — та самая часть, которая очаровывала тех, кто летел на ее огонь: они купались в свете и с удивлением присматривались к темноте.
Что в этом образе мыслей принадлежит Диане, а что Мосли? Верность Дианы была такова, что она продолжала поддерживать идеи мужа, когда уже давно стало ясно, что политической фигурой ему не бывать. Бессмысленно строить догадки, во что могла бы уверовать Диана, если бы любовь к Мосли не вошла в ее душу. Может быть, она бы все равно поверила в то же, но, более вероятно, иное. Другие элементы ее натуры толкали к скептицизму. Она слегка намекнула на это в 1966-м в письме к Деборе — с ней она всегда была наиболее откровенна, — дескать, верит в Мосли как «в замечательно умного человека, чьи идеи верны примерно на 80 %». Но тогда, в 1940-м, она не оставляла места для погрешности даже в 20 %. Слишком далеко она зашла, следуя за Мосли, и не могла теперь допустить мысль, будто отрезала себя от общества ради кучки безумцев в лакированных сапогах. Как и Юнити, она тоже в определенном смысле стала жертвой folie a deux.
И все же она вступила в общение с немецкими нацистами, и нельзя отрицать, что это общение было ей приятно. Она видела их зло и принципиально закрывала на него глаза, хотя сама не была злом. За это она все же принесет покаяние, хотя и недостаточно полное, недостаточно убедительное — мало кто поверит в ее искренность. Знакомство с Гитлером сломало ее жизнь, скажет она, и жизнь ее мужа. Трудно понять, как такая умная женщина могла не предвидеть это заранее. И совсем непонятно, каким она мыслила будущее: Германия не вступит в войну с Англией? Германия поможет карьере ее мужа? На свой лад, довольно похоже на Юнити, но без сумасшествия. Она отводила себе определенную роль в политике, старомодную женскую роль: что-то подсказывать, намекать, достигать своего лестью. И ей самой казались лестными то косвенное влияние, та власть, которой наделяли ее крупнейшие политики, — столь причудливое и увлекательное применение своей красоты, задававшей собственные правила. Едва ли она могла перед этим устоять.
Быть может, некий естественный закон предписывает появление злой волшебницы у колыбели той, кто наделен всеми дарами. Трудно подавить желание: ах, если бы все сложилось иначе и Диана направила то, чем обладала, в иную сторону! Издатель собрания ее трудов проницательно писал: «Если бы интеллектуалов так ценили в Англии, как во Франции, она могла бы стать одним из них»‹18›. Да, именно интеллектуалом, ибо при всем своем радикализме она такой и была по природе.
