Ознакомительная версия. Доступно 45 страниц из 225
В действительности Дмитриева и Волошин напряженно переписывались с 1908 года — и это была переписка если не любовная, то на грани влюбленности. Они не раз встречались в Париже и в Петербурге; резонно предположить, что и в Коктебель «маленькая и молчаливая» Лиля поехала не без задней мысли. Во всяком случае, в письме Волошину накануне отъезда она сообщает: «Гум напросился, я не звала его, но т к мне нездоровится, то пусть». Рассуждая совсем уж цинично: учительского жалованья могло не хватить на билет даже в третьем классе, а так за себя и за свою девушку платил, конечно, Николай Степанович.
Физически мощный и красивый 32-летний Волошин вовсе не был непобедимым ловеласом. Напротив, он, судя по его дневнику («История моей души»), страдал мучительными комплексами; для него почти невозможным было физическое сближение с женщиной, к которой он испытывал по-настоящему сильные чувства. Во многом именно это разрушило его первый брак — с М. Сабашниковой (Амори). Возможно (хотя не обязательно), что с Дмитриевой ему удалось преодолеть эти болезненные черты своей природы.
По ее собственным словам, после отъезда Гумилева из Коктебеля она (с июля до сентября) «пережила лучшие дни» своей жизни.
Судя по дневнику Волошина, это были довольно странные дни.
Лиля пришла смутная и тревожная. Ее рот нервно подергивался. Хотела взять воды. Кружка была пуста. Мы сидели на кровати, и она говорила смутные слова о девочке… о Петербурге… Я ушел за водой. Она выпила глоток. «Мне хочется крикнуть»…
— Нет, Лиля, нельзя! — Я увел ее в комнату. Она не отвечала на мои вопросы, у нее морщился лоб, и она делала рукою знаки, что не может говорить. «У тебя болит?»
Она показывала рукою на горло. Так было долго, а может, и очень кратко. Я принес снова воды и дал ей выпить. И тогда она вдруг будто проснулась: «Который час?»
— Половина четвертого.
— Половина четвертого и вторник?
— Да, Лиля. («Это час и день, в который умер мой отец», — сказала она позже.)
— Лиля, что с тобою было?
— Не знаю, я ведь спала…
— Нет, ты не спала. — Она мучительно и долго старалась что-то вспомнить.
— Макс, я что-то забыла, не знаю, что. Что-то мучительное. Скажи, ты не будешь смеяться? Нет, если я спрошу. Можно? Я всё забыла. Скажи, Аморя твоя жена?.. Да… И она любила… Да, Вячеслава… Нет, был еще другой человек, ты говорил… Другой… Нет, я всё забыла… Макс, я ведь была твоей… Да, но я не помню… Я ведь уже не девушка… Ты у меня взял… Тебе я всё отдала, только тебе. Ты ведь меня никому не отдашь? Но я совсем не помню ничего, Макс. Я не помню, что я была твоей. Но я еще буду твоей. Ведь никто раньше тебя… Я не помню…
Я называю ей некоторые имена (В. Н.), и она не понимает и не знает их. «Макс, напомни, о чем мы говорили до тех пор, как я заснула».
Девочка — это «дочь Вероника». В. Н. — жених, Васильев. Так до конца и невозможно понять, кем была Елизавета Дмитриева — циничной особой, использующей мужчин, или визионеркой на грани психопатии, не способной отличить реальность от своих фантазий. Скорее второе…
В отношениях Дмитриевой и Волошина важную роль играли их теософские увлечения. Теософия представляла собой несколько более утонченную разновидность эклектической мистики, чем оккультизм Папюса и Элифаса Леви. (Впрочем, утонченность эта относительна: как раз будучи в Коктебеле, Макс и Елизавета посещают некоего «доктора арабских наук Гасана Байрама-Али», который предсказывает им будущее, основываясь на «аравийский наука каббалистика». Все это описывается в «Истории моей души» совершенно всерьез, без малейшей усмешки.) Волошин был увлечен гностическими идеями; Дмитриеву еще в 1908 году глубоко заинтересовали его попытки духовной реабилитации Иуды Искариота.
Если житейские поступки мистически интерпретируются, вроде бы и невозможно оценивать их по нормам бытовой морали. Как в свое время Волошин, парализованный атмосферой Башни, пассивно следил за романом своей жены с Вячеславом Ивановым, так теперь, напротив, он и Дмитриева не видели ничего двусмысленного в своем поведении по отношению к Гумилеву.
В Коктебеле и зародилась Черубина. Волошин впоследствии изложил историю ее возникновения по-своему в тексте, названном «История Черубины» и сохранившемся в записи Т. Шанько.
Маковский, Papa Mako, как мы его называли, был чрезвычайно аристократичен и элегантен. Я помню, он советовался со мной — не внести ли такого правила, чтоб сотрудники являлись в редакцию «Аполлона» не иначе как в смокингах. В редакции, конечно, должны были быть дамы, и Papa Mako прочил балерин из петербургского кордебалета.
Лиля — скромная, не элегантная и хромая, удовлетворить его, конечно, не могла, и стихи ее были в редакции отвергнуты.
Тогда мы решили изобрести псевдоним и послать стихи письмом. Письмо было написано достаточно утонченным слогом на французском языке, а для псевдонима мы взяли наудачу чорта Габриака[64]. Но для аристократичности чорт обозначил свое имя первой буквой, в фамилии изменил на французский лад окончание и прибавил частицу «де»: Ч. де Габриак.
Впоследствии «Ч.» было раскрыто. Мы долго ломали голову, ища женское имя, начинающееся на Ч., пока наконец Лиля не вспомнила об одной Брет-Гартовской героине. Она жила на корабле, была возлюбленной многих матросов и носила имя Черубины[65].
Изображение Маковского тенденциозно, дальнейшая же история игр, в которые коктебельские любовники играли с Papa Mako, нуждается в уточнении. Волошин рассказывает, как Маковскому сообщали (через «княгиню Дарью Владимировну», родственницу де Габриаков, — ее изображала Лидия Брюллова) о болезни Черубины или намекали на ее намерение уйти в монастырь, а Дмитриева, придя на заседание Академии стиха, наблюдала за страданиями влюбленного редактора… Как Волошин помогал Маковскому писать письма и стихи к Черубине, а тот называл его «моим Сирано», «не подозревая, до какой степени он был близок к истине». Как Черубине придумали кузена, португальского атташе Гарпию де Мантилья, к которому Маковский ревновал ее. Как «Черубина на Пасху на две недели уехала в Париж» и «в отсутствие Черубины Маковский так страдал, что Иннокентий Федорович Анненский говорил ему: «Сергей Константинович, да нельзя же так мучиться. Ну, поезжайте за ней. Истратьте сто — ну, двести рублей, оставьте редакцию на меня… Отыщите ее в Париже». «Отъезд Черубины за границу» относится (по воспоминаниям Маковского) к октябрю 1909 года — Пасхи в это время не бывает даже у мистиков и оккультистов. Красавица испанка должна была провести за границей около двух месяцев, но вернулась раньше срока — после выхода первого «Аполлона». Именно после этого счастливого возвращения (между 25 октября и 12 ноября) Маковский спешно изымает из второго номера подборки Анненского и других и заменяет их стихами Черубины. Кроме того, ни про Гарпию де Мантилья, ни, скажем, про учиненный Маковским и Врангелем «опрос всех дач на Каменностровском» (аристократический район, где Черубина «жила») с целью найти незнакомку, никто, кроме Волошина, не рассказывает. Зато Маковский упоминает о предложении Константина Сомова, которому «нравилась до бессонницы» внешность рыжей хромоножки, ездить на Острова в карете с завязанными глазами, чтобы писать ее портрет. Художник Сомов отнюдь не был экзальтированным поклонником женской красоты — его интересы, как и интересы Михаила Кузмина, лежали в несколько иной области. Невольно создается впечатление, что чуть ли не все сотрудники «Аполлона» (кроме редактора) с самого начала относились к Черубине лишь как к увлекательной литературной игре. По словам Волошина, в мистификации подозревали самого Маковского. Но по крайней мере проведший все лето в Коктебеле А. Н. Толстой знал разгадку, а Гумилев легко мог о ней догадаться. Вячеслав Иванов несомненно догадывался. Не был ли секрет Черубины секретом Полишинеля?
Ознакомительная версия. Доступно 45 страниц из 225
