Чего только не натерпелась Елена Петровна за девять месяцев беременности. А увидев своего первенца, она вообще впала в летаргическое состояние. Бесчувственную, ее погрузили в лодку и отправили рекой до Кутаиси. Сопровождавшие Блаватскую люди рассказали малоправдоподобную историю. Будто от нее отделился призрак и пошел по воде, как посуху, навстречу прибрежным лесам. Это случилось в первую ночь, а во вторую, ближе к утру, от нее отошли не одна, а две эфемерные тени, два бесплотных двойника и растаяли во мраке. Неудивительно, что вскоре от нее сбежали почти все слуги, при ней остался один верный человек — старший лакей в доме А. М. Фадеева. В Кутаиси у нее начались галлюцинации, словно она заболела горячкой. В Тифлис ее привезли скорее мертвой, чем живой[211]. Примечательно, что преследуемая роком, она умственно перешла, как сейчас сказали бы, в параллельный мир, обосновалась в столь ей привычной области грез и фантазий.
Как явствует из воспоминаний сестры Веры, много сил затратили тетя Надежда и дядя Ростислав, чтобы содействовать ее душевному и физическому выздоровлению. Именно они вернули тогда Елену Петровну к нормальной жизни.
Глава восьмая. ПЕРЕДЫШКА ОТ ОККУЛЬТНЫХ ОПЫТОВ
Удивительные перемены совершаются с людьми. Вскоре по возвращении в родной дом Елену Петровну невозможно было узнать: она стала матерью и матерью любящей, прилежной и заботливой.
Медиумические сеансы, полуночные беседы о тайнах Атлантиды, фантастический, недосягаемый Тибет, даже ее Учитель Мория — все это воспринималось теперь как мираж, который исчез и больше никогда не появится. Оставался уаукивающий розовый комочек, ее трогательный уродец, ее любимая крошка Цахес. От массы новых, неведомых ей прежде ощущений кружилась голова. Она думала только о своем сыне, которого назвала Юрием в честь Юрия Долгорукого, и терялась в догадках о его будущем.
Агарди Митрович уехал из Тифлиса на гастроли в Европу. Н. В. Блаватский помогал деньгами, а в 1862 году подал прошение об оформлении на нее паспорта, куда должен был быть вписан Юрий. Кроме того, он снабдил Елену Петровну специальной бумагой, позволяющей ей с сыном посетить Таврическую, Херсонскую и Псковскую губернии, то есть те места, где жили ее родственники[212]. Никто из них, кроме самой Елены Петровны, не считал в то время Юрия чужим ребенком.
Она потребовала у барона Мейендорфа определенности по отношению к собственному сыну В момент последнего и окончательного объяснения с бароном у него был, она обратила внимание, неподвижный мертвый взгляд, словно он прятался по ту сторону жизни от нее и от Юры. Он не признал Юру своим ребенком, но после некоторых размышлений и переговоров с родственниками согласился принять на себя часть расходов по его содержанию.
Елена Петровна наконец-то поняла, что рождение сына значительно обогатило ее жизнь, внесло в нее новый, неведомый прежде смысл.
Конечно, следовало бы показать Юру дедушке, ее отцу П. А. Гану и сестре Вере, поэтому она отправилась в Псковскую губернию и пыталась представить дело так, что она приемная мать ребенка, но П. А. Ган не был дураком, чтобы клюнуть на заведомую ложь. Прямо скажем, ее отец отнесся к появлению на свет незаконнорожденного и к тому же больного внука без всякого энтузиазма. Может быть, боязнь семейного скандала заставила Блаватскую совершить первый некрасивый поступок в отношении сына. Она через дядю Ростислава Андреевича получила от врача, его друга — профессора С. П. Боткина (1832–1882), справку о своем бесплодии[213]. Обзаведшись этим документом, она утихомирила гнев отца Петра Алексеевича Гана, а в дальнейшем использовала его как козырную карту в игре с ханжами и лицемерами, кто свою викторианскую мораль ставил выше Нагорной проповеди Христа. Боткин, благородный и добрый человек, прекрасно понимал, что ложь, на которую он пошел, — во спасение. К тому же у Боткина было чувство вины за поступок своего старшего брата, который женился по православному обряду на легкомысленной француженке, приехавшей в Россию отыскивать фортуну, а через месяц, разочаровавшись в ней, бросил ее на произвол судьбы[214].
Елена Петровна была полностью поглощена заботами о своем сыне. Все ее прежние медиумические и оккультные увлечения имели мало общего с той обыкновенной жизнью, которую она вела и которая ей искренне нравилась. Мальчик требовал особого ухода, и она вступила в отчаянную борьбу за его здоровье.
Что касается ее самой, Блаватская старалась воздерживаться от покупок новых вещей, донашивала свое старое или взятое с чужого плеча — тетины капоты и сестринские платья. Она потеряла вкус к светской маскарадной жизни. В ее положении стало совершенно невозможным устраивать спиритические сеансы, творить «феномены» — она, по-видимому, боялась потерять сына и поклялась не заглядывать больше за роковой предел[215]. Елена Петровна теперь целиком полагалась на себя, на тетю Надежду и дядю Ростислава.
Н. В. Блаватский ее не беспокоил, а в декабре 1864 года он подал в отставку и навсегда исчез из поля зрения — уехал доживать свой век в Полтавскую губернию, в имение своего брата[216].
После двух лет молчания неожиданно обнаружился Агарди Митрович.
Митрович не держал на нее зла, тосковал и настойчиво звал их с Юрой в Италию, где у него был ангажемент. Она, долго не раздумывая, согласилась. В сущности, связь с Митровичем удовлетворяла ее два главных желания: путешествовать и быть при театре. Мигом она собралась в дорогу и на Рождество уже была в Италии, расцеловав сильно сдавшего, грузного Митровича; у него от избытка чувств брызнули из глаз слезы. Он простил ее, выслушав невнятный рассказ о стечении неблагоприятных обстоятельств, в результате которых они разошлись и были вынуждены не видеться целую вечность. Этот неоднократно проверенный прием заставать людей врасплох и вить из них веревки отлично сработал и на сей раз. Митрович не только расчувствовался, но и окончательно сдался под ее словесным напором, подкрепленным воздействием ведьмовских чар. Теперь они втроем, Митрович, она и Юра, были обречены на кочевую жизнь. Они ныряли в вечной спешке, с тщательно укутанным в одеяло ребенком куда придется — в холодный полумрак дорожной кареты, в черный зев пароходного трюма, в остро пахнущий угольной копотью железнодорожный вагон. Продуваемые сквозняками и понукаемые нуждой, они с невероятной силой переживали свою вернувшуюся любовь.
